Русская саванна

Б.Б. РОДОМАН
доктор географических наук
В.Л.КАГАНСКИЙ
ведущий научный сотрудник
Института национальной модели экономики

Кто сшил лоскутное одеяло?

Снимок сделан в селе Озерецкое Сергиево-Посадского района, в 50 км к северу от Московской кольцевой автодороги. Соб. фото

Вокруг Москвы загородная местность похожа на лоскутное одеяло, сшитое из четырех видов ткани¹. В натуре и на топографической карте четко различаются главные площадные элементы культурного ландшафта: 1) застроенные кварталы городов и поселков, 2) леса, 3) незастроенная и безлесная суша — поля и луга,
4) водоемы — водохранилища, пруды, озера. Можно предполагать, что исходный природный ландшафт Восточно-Европейской равнины был более расплывчатым и континуальным, его дискретизовала человеческая деятельность за последнее тысячелетие. Каждый клочок земли отделился от соседнего границами, межами, изгородями, получил свою специализацию (роль), стал, говоря языком агрономов, монокультурным, стал монофункциональным — предназначенным для одного главного занятия или продукта. Например, на пашне только один вид растений считается желанным, остальные — сорняки и вредители.
Дискретизация ландшафта достигла апогея в советские годы, вплоть до того, что все промежуточные, переходные элементы, полосы, зоны считались ненужными и попросту уничтожались. Поля зачищали от кустарника, с пастбищ выкорчевывали отдельные деревья, хотя под ними и скот, и пастухи нашли бы отдохновение в тени; распахивались поймы, заваливались мусором и засыпались овраги. Разнообразие, смесь и взаимопроникновение разных ландшафтов и угодий не допускались. Похоже, что советским чиновникам на нашей земле не нужно было ничего, кроме плотной капитальной застройки, лесов, пашни и водохранилищ².
Советский Союз был таким государством, в котором не было самодовлеющих, уникальных мест (точек пространства) как таковых, но были пространственные ячейки, в каждой из которых решалась одна определенная задача³. Идеальной моделью советского пространства было бы такое однородное районирование, где все границы строго линейны⁴ и каждому типу районов отвечает одна функция, одно ведомство. Интересно отметить, что следы такого бюрократического насилия над культурным ландшафтом ученые-географы восприняли как нечто естественное и перенесли в физическую географию, которая изначально была палеогеографичной и от деятельности людей абстрагировалась. Приведенную к дочеловечному состоянию, условно девственную природу всего земного шара отечественные географы, начиная с Л.С. Берга (1876—1950), разделили на природные зоны, страны, области, районы, местности, урочища, фации, явно подражая российскому административно-территориальному делению. Научной парадигмой надолго стала истовая вера в необходимость строгой определенности, резкости, линейности границ. Преподаватели-ландшафтоведы буквально заставляли студентов видеть эти границы.
За последние два десятилетия дискретная модель ландшафта стала размываться, что связано прежде всего с развитием учения о географических границах: они теперь не тончайшие бесплотные линии между районами, но активные контактные поверхности, оболочки, зоны, фильтры⁵. И вместе с этими изменениями в мышлении стали происходить (но, конечно, независимо от ученых) серьезные сдвиги в нашем культурном ландшафте, да и во всем постсоветском обществе.

Границы расплываются,
и не только в ландшафте

В результате социально-экономической трансформации (или революции) 80—90-х годов XX в. структура территории и общества в России стала менее дискретной. Произошла реабилитация непрерывности, сплошности, плавности, постепенности, переходности, неопределенности, промежуточности. В культурном ландшафте это увеличение переходных зон, размывание границ между природными и антропогенными ландшафтами — как в натуре, так и в научных представлениях. И так же во всей социально-экономической сфере расплываются границы между государственным и частным, публичным и приватным, государственными вооруженными силами и негосударственными отрядами боевиков, частными охранными предприятиями и просто бандитами и, наконец, между строго законным бизнесом и экономическим криминалом. Границы сделались переходными полосами, мощными экотонами⁶. Переходные зоны стали сопоставимы по размеру с теми ареалами, которые ими разделены. И это наблюдается не только в ландшафте, но и в нетерриториальном разрезе экономики: она у нас преимущественно «серая», промежуточная между легальной и теневой.
Такого рода процессы размывания границ и формирования сложных, неоднородных ландшафтов-смесей, ландшафтов-коктейлей становятся характерными для культурного ландшафта России (частный случай нарастания плюрализма и многозначности в культуре?). Стихийно, без чьей-либо воли или намерения возникают новые формации дичающего культурного ландшафта, для которых в науке еще нет названия.

Лесов и полей становится меньше

Привычное четкое чередование лесов и полей (там, где они еще не застроены дачами и коттеджами) сохраняется в пригородной зоне Москвы, но уже на окраинах области (за Волоколамском, Можайском) и в ее «медвежьих углах», у стыков границ областей (на юго-западе, северо-западе и северо-востоке) лесов и полей в традиционном виде осталось немного. Тем более в соседних административных областях — Калужской, Смоленской, Тверской, Ярославской. Ценные леса здесь большей частью давно вырублены и заменились чахлыми, хотя и густыми преимущественно лиственными зарослями, а поля зарастают кустарником и деревьями. Там, где уже не видно коттеджей, сегодня заканчивается для путешественника пригородная зона, а с нею кончается чередование лесов и полей. Вместо них господствует какая-то смесь.
Лес наступает на бывшую пашню не фронтально, не путем расширения занятой им площади; он не накатывается на поле, как морская волна на песок; он произрастает из нее там и сям, сначала как кустарник, группируясь в прихотливые пятна. В северной и средней полосе Европейской России формируется русская саванна. Так мы по праву первоописателей, если не первооткрывателей, назвали этот тип культурного (антропогенного) ландшафта⁷.
Саванну нередко называли тропической лесостепью, особенно в те не слишком далекие времена, когда не то что в натуре, а даже в изображении, и не только рядовому учителю, но и профессору географии негде было увидеть настоящую саванну и негде было даже увидеть человека, который благодаря своим связям с разными государственными органами или службе в разведке побывал-таки в Тропической Африке и кое-что видел, хотя бы с самолета. Так вот, тропическая саванна — это не лесостепь, не сочетание лесов со степями, прериями, лугами. В лесостепной зоне — и для нее это существенный и характерный признак — участки настоящего леса (такого же высокого, полноценного, как в лесной зоне, и флористически даже более богатого) чередовались с мощным травяным покровом без деревьев, который исторически сменился пашней; лесостепь превратилась в лесополье. Такой же лесостепью (но с большей долей степи) была и вся так называемая степная зона, где имелись по берегам рек огромные лесные массивы, такие как широколиственный Тиле-Орман (ныне Теллерманов лес⁸) на Хопре или давно вырубленный сосновый лес в устье Днепра на Алешковских песках, бывшая Геродотова Гилея⁹. Расти лесам климат степей не мешал, но все зависело от грунтовых вод. В понижениях, где деревья могли достать корнями до водоносного горизонта, произрастал пышный лес, а где не доставали, там безраздельно господствовали травы, питающиеся непосредственно атмосферными осадками. То же и в Западной Сибири — березово-осиновые колки на влажных понижениях, а травы и пашня — где повыше. Ученые отмечали, что наша лесостепь не имеет специфической фауны: в лесу живут лесные виды, а на безлесных пространствах — степные или полевые¹⁰.
Тропическая саванна отличается от лесостепи умеренного пояса географическим положением, морфологически, флорой и фауной. Сравнивая наши зарастающие поля с тропической саванной, мы, конечно, не имели в виду чередование сухих и влажных сезонов, не искали в России никаких чисто тропических растений и животных. Однако в пространственно-временноґм аспекте аналогия, хотя и неполная, имеется. Тропическая саванна расширяется за счет лесов и опустынивается из-за деятельности людей (вырубка деревьев, перевыпас и т.п.); русская саванна возникает от бездеятельности и эволюционирует в обратном направлении: лес наступает на поля и пастбища. И там, и здесь — некоторая промежуточная стадия развития. Но главное не в этом.
Наш главный признак, взятый для аналогии, — морфологический. Для тропической саванны характерно сочетание травяного покрова с одиночно разбросанными деревьями и кустарниками¹¹. Но именно такое свободное размещение отдельных деревьев и (чаще) их групп среди безлесного травянистого покрова присуще и нашей русской саванне. Хотя это, по-видимому, куда более кратковременная фаза существования, нежели в тропиках. У нас отдельные деревья ненадолго вырываются вверх там и сям, но вскоре они окажутся собранными в рощицы, а там и все поле станет лесом. Фаза хоть и непродолжительная, но сформированный ею пейзаж обширен, окружает путника со всех сторон, уходит за горизонт. Вот почему данное явление заслуживает особого названия.

Природа берет реванш

Появление и разрастание ландшафта русской саванны — это не новый природный хаос вместо прежнего антропогенного порядка; это, напротив, природный порядок. Поля зарастают лесом не случайно, а по приоритетным для деревьев каналам-направлениям, расселяются в соответствии с рельефом поля, с видовым составом окрестных лесов и общими закономерностями сукцессии (последовательной смены доминирующей растительности).
Советское аграрное пространство было насилием над природой в том смысле, что поля по размеру и форме не были вписаны в ландшафт, отчего в разных частях огромного поля урожай был разным и созревал не одновременно. Различавшиеся природными условиями и по положению в пространстве колхозы и совхозы, внутрихозяйственные бригады и фермы по не зависящим от них обстоятельствам объявлялись передовыми и отсталыми; за различное плодородие и разные внешние условия работников награждали и наказывали. «Саваннизация», ренатурализация аграрного ландшафта делает его естественнее, возвращает ему многие атрибуты природного ландшафта — закономерно неоднородные, частично мозаичные районы; сложные, плавные, каемчатые переходы; промежуточные микроландшафтные зоны (экотоны), смягчающие контраст, изолирующие и примиряющие несовместимых соседей; земле возвращается природный ритм вместо механического такта прямоугольных полей, приспособленных к маневрам танкоподобных машин. Такая трансформация ландшафта дает некоторые шансы экофильному (согласованному с природой) сельскому хозяйству в широком смысле слова: не только «земледелию плюс животноводству», как было в советское время, но и другим занятиям сельских жителей, то есть комплексному хозяйству села.
Вид русской саванны необычен и нов для того, кто привык к пейзажу Подмосковья, где линейно-дискретный характер границ угодий выдерживался особенно строго и четко. Ведь советский ландшафт был подобен рапорту, как писал один из авторов этой статьи ранее¹². Каждое место докладывало своим существом и видом об успехах и свершениях в каком-то роде деятельности: здесь выращивают хлеб, тут рубят лес, там варят сталь.
Теперь рапортовать некому. Никто и не рапортует. Ландшафт стремительно разгосударствляется и приватизируется. И даже глядя только в зеркало ландшафта, мы можем многое узнать о нашей современности. Насколько же сильно изменяется наша жизнь, если даже многократно освоенные и распаханные поля, политые, как говорится, крестьянским потом, опять зарастают лесом. В.В. Докучаев называл почву «зеркалом ландшафта», а мы весь ландшафт считаем «зеркалом общества»; по ландшафту, а не по статистике мы судим и об экономике — таков наш географический метод.
В 1969 г. экспедиция Института географии АH СССР обнаружила в дремучем лесу около озера Селигер валуны, расположенные двояко: в линию и в кучах. То были камни, собранные земледельцами и уложенные на краях (по межам) или в центрах полей. Возраст леса был 180—200 лет. На протяжении последнего тысячелетия лес и пашня в Центральной России неоднократно менялись местами. До революции 1917 г. лесистость нашего края была гораздо ниже, чем сегодня. Высокая лесистость Ближнего Подмосковья объясняется эффективной лесоохранной политикой правительств. В царской России леса были нужны для охоты помещиков, в советское время — для размещения и маскировки военных объектов и правительственных дач, но и для генеральской охоты тоже.
Теперь многие влиятельные деятели считают, что лесистость в средней полосе нашей страны можно резко уменьшить без ущерба природе и хозяйству. Интересы дельцов вполне понятны. Лесоразработки сегодня наиболее выгодны не в Сибири, а в Подмосковье и вдоль дорог Москва—Петербург. Там можно снять сливки с природных ресурсов без существенных капиталовложений. В Подмосковье и леса самые хорошие, и земля нужнее всего под дачи и коттеджи¹³. Мы с такой «экономической» политикой решительно не согласны. Считаем, что для компенсации известных негативных и антиэкологических особенностей российского хозяйства лесистость по-прежнему должна быть высокой.
Русская саванна — первая, неуверенная попытка природы вступить в свои права, взять реванш на землях, сельскохозяйственная функция которых поддерживалась внеэкономическим путем, из государственно-идеологических соображений. Колхозы и совхозы должны были соблюдать нормативный уровень распаханности и численности скота без учета местных природных особенностей, в ущерб хозяйственной логике, экономическому расчету и еще не забытому опыту старых крестьян и агрономов. Один из наших общих учителей профессор Н.А. Ракитников (1903—1994) утверждал, что большая часть сельского хозяйства умеренного пояса выдерживает конкуренцию с тропиками (где биоклиматический потенциал несравненно выше) только благодаря мощной поддержке государства. Зарастание полей в Нечерноземье — закономерное следствие поворота к рынку и открытия государственных границ для продовольственных товаров из тех стран, где выше естественное плодородие почв, продуктивность агрокультуры, трудовая этика, богаче государство и сильнее его помощь фермерам.
Саванна в России — первый этап спонтанной (самопроизвольной, стихийной) ренатурализации ландшафта. Поддержит ли наше государство возрождающуюся дикую природу или позволит задавить ее новыми мелиорациями и застройкой? В лучшем случае на месте зарастающих полей когда-нибудь вырастут такие леса, что их впору будет объявить заповедниками или заняться культурным и продуктивным лесным хозяйством (не путать с заготовками древесины). Недавняя история Валдая, Подмосковья да и самоґй нынешней территории Москвы с ее замечательными лесопарками подтверждает такую возможность. И лучше бы таким будущим озаботиться загодя, еще в моменты выбывания земель из сельскохозяйственного использования. И заблаговременно подумать, чем занять население, если без привычного советского принуждения оно заниматься производительным трудом не склонно.
Российские историки, наследники дворянско-помещичьей культуры, преувеличили земледельческий образ отечества, вознесли до небес богатырскую фигуру пахаря-хлебороба. Заселявшие Нечерноземье в доисторическое время угро-финские племена были охотниками и рыболовами, а их обрусевшие потомки, у которых князья и бояре, как завоеватели, отняли охотничьи и рыболовные угодья, заниматься земледелием вынуждались. Крестьяне, переселенные помещиками из лесной зоны на более черноземные почвы бывшего Дикого Поля, трудились на хлебных нивах только благодаря крепостному праву и менее чем за два столетия довели варварским рабским трудом плодородный край до полного оскудения. Понадобился гений В.В. Докучаева, чтобы разработать план выхода из экологического кризиса конца XIX в., и кстати пришлось массовое переселение крестьян за казенный счет в Сибирь и на Дальний Восток.
А на широте Москвы, освободившись от барщины задолго до отмены крепостного права, то есть выйдя на оброк, предприимчивые русские крестьяне становились торговцами, ремесленниками, фабрикантами. В советское время художников-богомазов, кожевников-обувщиков, мастеров шляп и перчаток, гитар и гармошек заставили пахать и сеять. В отличие от помещика колхоз на оброк не отпускал (советский экономический уклад был гораздо менее рыночным, чем русский средневековый, хотя общих черт у них много).
Вторично пришло крепостное право в виде сталинской коллективизации и вторично рухнуло, но в два приема: при паспортизации деревни в позднебрежневскую эпоху и окончательно — при горбачевской перестройке. И опять переселялся крестьянин в города, чтобы летом приезжать в родное село сажать и убирать картошку, помогать сельским родственникам на сенокосе, собирать и заготавливать грибы и ягоды, но только не возделывать хлебную ниву. В нечерноземной полосе России сельское хозяйство временами бывает рентабельным при благоприятной экономической конъюнктуре и главным образом в пригородных зонах, но обширной пашни для этого не нужно, и еще не помешало бы нам восстановление льноводства, но для этого пока нет условий. В остальном же «хлебородная деревня — кормилица города» — это для среднерусских краев устаревший миф.

Саванна наступает на Москву

В периферийных областях Центральной России поля стали зарастать деревьями и сменяться саванной в годы позднебрежневского застоя, хотя это всячески скрывали от начальства, проезжающего, впрочем, только по редкой сети дорог с твердым покрытием. Что было в стороне от дорог, могли объективно выявить только специальные экспедиции. Знаток ландшафта мог обнаружить границу Московской области без карты — на аэрофотоснимке и в натуре. В столичном регионе поля были более ухожены, лучше прополоты, четче отделялись от лесов, как правило высокоствольных, а в соседних областях уже бросалась в глаза растущая среди мелколиственных рощ саванна.
На пути от Москвы до Бреста выделялась Смоленская область, а в Белоруссии культурный ландшафт опять становился на взгляд путешественника более похожим на Подмосковье. Это объяснялось разным размером дотаций сельскому хозяйству на единицу площади: наибольшими были они в столичной области, меньше — в Белоруссии, еще меньше — в Смоленской, Тверской, Брянской областях.
После 1991 г. государственная поддержка сельского xoзяйства заметно снизилась и в столичной области. Саванна перешагнула через административную границу. Регулярный лесопольный ландшафт Подмосковья оказался размытым и обкусанным по углам. Сегодня даже Бородинское поле зарастает лесом, потому что у кого-то нет средств, кто-то не распорядился своевременно, чтобы этот исторический ландшафт был сохранен.
Эпизодически, иногда, раз в несколько лет забредают в Московскую область нетипичные для нее дикие звери — волк и медведь. Они приходят через «медвежьи углы», такие как Лотошинский район, юго-запад Можайского и северо-восток Талдомского. Оттуда и проникают в Подмосковье признаки вторичного одичания ландшафта, там и зарастают лесом подмосковные поля в первую очередь.
Вблизи Москвы и в хорошей транспортной доступности от нее пашня застраивается дачами и коттеджами, в которых горожане бывают главным образом летом, если не собираются жить более постоянно, удерживая за собой, естественно, и городские квартиры.
Подальше от Москвы и от магистральных дорог, в местах, где еще встречаются коренные или появились пришлые (беженцы, вынужденные переселенцы) трудоспособные жители, часть пашни занимается расширившимися приусадебными участками крестьян и полями немногочисленных фермеров.
Окружающее крестьянские дворы ближнее пространство становится пастбищем (если есть, что пасти и кому).
Вся остальная земля, и вокруг дачных поселков, и вокруг сельскохозяйственных поселений, зарастает бурьяном, кустарником, деревьями.
Саванна надвигается от периферии к центру — и от углов региона, и от углов каждого поля, окружающего всякую деревню — и существующую, и бывшую, замещенную полем или ставшую дачным поселком. Навстречу саванне наступает сплошная коттеджная застройка. Когда обе волны встретятся и сомкнутся, от привычного нам среднерусского лесопольного пейзажа мало что останется. Однако в Ближнем Подмосковье зарастание полей началось позже, поэтому саванна здесь пока не очень характерна.

Зонтичный гигант в Подмосковье

За последние пять лет появился еще один грозный, зловещий признак саваннизации — гигантское зонтичное растение борщевик. В советские годы он знал свое скромное место, а после экономического переворота вырвался из прежней экологической ниши, как джинн из бутылки, и пошел завоевывать поля с двух сторон — с краев (с обочин дорог и с опушек) и из центров: со всех влажных западин естественного рельефа, а также из кюветов и канав, ям, карьеров, которые строители как бы нарочно для него заготовили. Рубить борщевик можно хоть все лето — к зиме он и сам отомрет, а весной возродится. Его нашествие напоминает повесть М.А. Булгакова «Роковые яйца», поскольку в обоих случаях замешаны ученые. Борщевик еще в 60-х годах XX в. считался у нас перспективным кормовым растением для силоса, его внедряли как кукурузу и для повышения продуктивности скрестили с другими видами, в том числе с быстрее растущими дальневосточными, отчего мы имеем сейчас более агрессивный гибрид.
В начале лета ядовито-зеленый борщевик (сок его вызывает воспаления на коже) внушает нам какой-то мистический ужас. Среди его зарослей кажется, что мы уже не в России, наше воображение захвачено экзотикой. Вокруг — каатингас, кампос, льянос; нам остается надеть широкополое сомбреро, осушить стаканчик текилы и взять в руки мачете... Российские экономисты-реформаторы, группировавшиеся вокруг Е.Т. Гайдара, одно время мечтали направить Россию по латиноамериканскому пути развития. Кажется, что в одном отношении их мечта сбывается.
Быть может, борщевик — сорняк для хозяев коттеджей, но для эколога это благо. Борщевик способствует возрождению естественного разнообразия травяной флоры, которая в советское время была изгнана из лугов; он как таран прибивает дорогу для экологически полезных сукцессий. Своими мощными корнями борщевик препятствует эрозии, способствует заживлению ран земли — антропогенных оврагов и карьеров. Местами и временами борщевик выступает как серьезный конкурент деревьев при зарастании полей, тем самым удерживая их в саванноподобном состоянии.
На традиционную терминологию мы не посягаем. Наша русская саванна с настоящей, тропической, нигде не граничит, не соприкасаются объемами и соответствующие термины. Мы не предлагаем расширить прежнее понятие саванна, не развиваем его и не обогащаем новыми значениями; пусть остается оно в прежнем виде. Но тот феномен, который мы наблюдаем, нуждается в названии. Русская саванна — не только публицистическая метафора, но и заявка на научный термин, его временный суррогат. Может быть, это будут какие-то «гумидные саванноиды умеренного пояса». Хотя, как нам кажется, весь умеренный пояс тут ни при чем. Наша саванна — плод русской культуры, такой же феномен, как «русский чай». Имеется в виду не отечественный сорт «Краснодарский», выращивавшийся около Сочи, а русская культура чаепития, сложившаяся в XIX в. Если возможен русский чай (китайский, индийский, цейлонский), то почему не быть русской саванне?

Почему наша саванна — русская?

Хотя бы потому, что в других европейских странах с похожими на Центральную Россию природными условиями (в Польше, в Восточной Германии) мы такого явления не заметили. И даже в Белоруссии его вроде нет, потому что из всех стран СНГ Белоруссия больше всего похожа на прежнюю советскую республику, сохраняет колхозно-совхозный уклад.
Так может быть, следуя моде, назвать саванну не русской, а российской? Но нет: за всю Россию, даже нечерноземную, мы поручиться не можем. Описываемой саванны мы не обнаружили в Чувашии и Башкирии. Напротив, там встретили мы относительно здоровое сельское хозяйство в природных условиях, не столь уж отличающихся от тульских и калужских. В упомянутых республиках держат больше скота, поэтому поля не зарастают лесом, а служат хорошими пастбищами; там больше осталось лугов разного происхождения. Вообще, сельское хозяйство там выглядит удивительно нормальным по сравнению с Центральной Россией; на сельской жизни нет такой печати упадка. Хотя хозяйство там в основном не товарное, натуральное, люди работают на свои семьи, а выхода на большой рынок не имеют: за молоко скупщики дают меньше, чем мы платим за минеральную воду в бутылках. Поэтому и не стоит искать в городских магазинах вкуснейшую местную сметану, а вместо нее там все те же лежалые мертвые йогурты из Москвы да твиксы-сникерсы¹⁴. В райцентрах, поселках, малых городах Поволжья и Предуралья семьи врачей, учителей, рабочих, чиновников тоже выращивают картофель, косят сено, разводят крупный рогатый скот, в то время как на западе России в сельской глубинке и в малом городе одинокий пенсионер весь день сидит и лежит на бугре и пасет-сторожит свою козу.
Где люди крепко держатся за свой регион как за незаменимую этническую родину, там и трудовых ресурсов больше, а где живет немало мусульман, там меньше пьянства, и рождаемость на селе пока выше, и семьи многодетнее, и дома обновляются, и молодежь в деревне водится, хотя и уезжает зарабатывать на московских стройках, то есть предполагать можно причины этнодемографические. Не они ли, но только с обратным знаком, привели к известному опустошению запада Центральной России?
Этнографы замечают существенные различия в национальном характере не только у разных народов, но и внутри одного этноса; географически противоположны, различны по происхождению и очевидно различаются среди русских субэтносы — архангельские поморы и кубанские казаки, но существенны и более тонкие различия между западом и востоком в средней полосе России.
До революции 1917 г. было замечено, что смоленские крестьяне, как и белорусы, сравнительно робки и покорны начальству, беззащитны перед властью, экономически пассивны; из них получаются дисциплинированные рабочие, хорошие артели для земляных и строительных работ, тогда как селяне из Верхнего Поволжья более бойки и предприимчивы, из их среды вышли выдающиеся купцы и фабриканты. Эти качества могли сложиться за исторически короткое время, но могли быть и унаследованы от разных племен, говоривших в прошлом на разных языках, о чем свидетельствуют и названия рек, которые на юго-западе преимущественно балтийские, на северо-востоке — угро-финские. И доля финских названий, и экономическая активность дореволюционных крестьян почему-то нарастают с юго-запада на северо-восток вместе с падением средней температуры января.
В Средние века территория нынешних областей Калужской, Брянской, Смоленской, отчасти Тульской и Тверской входила в огромное славянское государство — Великое Княжество Литовское, где тоже господствовало православие, а государственным языком даже после двух объединений с Польшей был старобелорусский («руський») язык (до 1696 г.)¹⁵. Даже в начале XX в. лингвисты относили говоры (диалекты) сельской местности почти всей территории нынешних Смоленской и Брянской областей к белорусскому языку¹⁶, то есть отмечали субэтническое своеобразие этого Западного края, в наши дни уже чисто русского.
После первого раздела Польши (1772 г.) в Российскую империю вошли земли, где преобладало этническое разделение труда. Помещики и высшие чиновники из дворян говорили по-польски и были католиками, крестьяне — белорусы и украинцы — занимались земледелием и придерживались православия, евреи торговали, занимались ремеслом; немцы подвизались в качестве ремесленников еще со Средневековья, а позже были управляющими в имениях, лесничими, врачами, учителями, инженерами, фабричными мастерами. Немецкого и польского происхождения были многие фабриканты. В городах до 1831 г. действовало западноевропейское (магдебургское) право — памятник ему до сих пор стоит в Киеве.
Своеобразная территория, до 1772 г. принадлежавшая Польше, до начала XX в. оказывала существенное влияние на Смоленскую, Псковскую, Калужскую губернии, главным образом через местную торговлю и трудовые связи (например, через наем работников). После этнических чисток XX в. восточнославянское население западных окраин Советского Союза впервые после Средневековья осталось наедине со своим ландшафтом. А тут еще две страшные войны, коллективизация, раскулачивание, репрессии, ликвидация хуторов, укрупнение колхозов, выселение из «неперспективных» малых деревень, мелиорации (канавизации), химизация (навязывание минеральных удобрений), крах командно-административной экономики, транзитная криминализация: грузовики с товарами из зарубежной Европы колесят по проселочным дорогам, чтобы меньше подвергаться рэкету, а придорожные села специализируются на обслуживании шоферов-дальнобойщиков и контрабандистов (по нашим наблюдениям в Смоленской области).
Экономико-географы отмечали опустошающее влияние трех столиц на сердцевину треугольника из железнодорожных линий Москва—Петербург—Варшава. Теперь такие места называются внутренней периферией. Но это относится главным образом к Валдайскому поозерью.
Ядром России считался так называемый Промышленный Центр, но он простирался только к востоку от Москвы. Фабричная промышленность там зародилась в сельской местности. В непревзойденном до сих пор классическом учебнике экономической географии СССР Н.Н. Баранского, выдержавшем 17 изданий, мы еще в 12-м издании (1951 г.) видим в качестве экономического района Запад Европейской части РСФСР, занимавший Смоленскую, Калининскую, Великолукскую, Брянскую и Калужскую области. И был этот район скорее аграрным, нежели промышленным; основной отраслью хозяйства было льноводство.
«Как культура, сильно истощающая почву, лен требует введения в севооборот посевных трав, восстанавливающих после льна плодородие почвы. А развитие посевных трав создает кормовую базу для молочного животноводства, рынок для которого обеспечивается близостью Промышленного Центра, и прежде всего Москвы. На отходах же молочного хозяйства хорошо развивается свиноводство» (с. 171).
За недостатком рабочих рук льноводство рухнуло, району навязали зерновые, удобрения стали химическими и т.д. Западный экономический район окаймлял Москву в виде полумесяца. Теперь этот полумесяц закономерно занят растущей саванной.
В советское время паспорта имелись у жителей городов, а в сельской местности до 60-х годов у жителей Московской и Ленинградской областей, пограничных и приморских краев, большинства союзных и автономных республик. Колхозники Смоленской, Калужской, Тверской областей паспортов не имели. Из деревни выезжали с разрешения начальства по справкам. В Москве беспаспортных крестьян часто задерживали уже на вокзалах. Из паспортных регионов крестьяне просачивались в города постепенно, а в беспаспортных областях накопился такой потенциал миграции, что все так и потекли из деревни, когда шлюзы открылись.
Земля между Можайском и Брестом пережила слишком много трагедий. Можно удивляться тому, что на ней еще живут люди. Истерзанная и надломленная земля как будто говорит: «Хватит! Я больше не могу для вас родить. Теперь я усну и зарасту лесом».
Белорусские говоры, Великое Княжество Литовское, экономический вакуум в Валдайском треугольнике, театр двух мировых войн, зона немецко-фашистской оккупации, беспаспортная зона советского периода, ареал погибшего льноводства, Западный экономический район, сегодняшнее укрытие для контрабандистов и русская саванна на одной и том же месте — случайное ли это совпадение? Пища для размышлений есть.

Одичание ландшафта —
это хорошо или плохо?

Для тех, кто мыслит советскими категориями, зарастание полей — признак упадка, разрухи,
до которой довели нашу страну внешние или внутренние враги. Расправиться с ними, восстановить производство, в том числе сельское хозяйство и военную промышленность, и на этой базе снова сделать Россию великой державой, экономически и политически независимой, то есть обходящейся без импорта даже ширпотреба и продовольствия, — так рассуждают сегодня многие, и это привлекательные лозунги для значительной части народа.
Тоску и сожаление по огромному, ушедшему в бурьян и кустарник крестьянскому труду мы тоже понимаем и разделяем. Мы часто встречались в своих путешествиях с людьми уже пожилыми, но еще не очень старыми, которые своими руками строили скотные дворы, благоустраивали сельские клубы, библиотеки, школы, а теперь видят руины и пустыри, заросшие кустарником; или эту землю занимают, захватывают приезжие из города либо из других регионов, не спросив разрешения у местных жителей, не считаясь с их интересами, не оказывая им никакого уважения. Мы так же сожалеем о традиционной, натуральной деревне, о том идиллическом (как нам теперь кажется) и даже красивом сельском пейзаже, среди которого отчасти проходило и наше детство.
Но жизнь не стоит на месте. История — не только поступательное движение, но и циклическое. Если города вырастали на месте тайги и пустынь, то так же пустыней или джунглями сменятся нынешние города, что хорошо известно археологам. Это вековой ландшафтооборот, подобный севообороту; ротация земель в масштабе всей человеческой истории.
Одичание ландшафта хорошо для дичи, а значит и для охотников. Охотничье хозяйство, рыболовство, сбор ягод и грибов — традиционные, любимые занятия россиян, хорошо соответствующие народному менталитету и физико-географическим условиям. Есть шансы заметно увеличить роль «даров леса» в питании, отчасти восстановить в подземельях Манежной площади старый московский Охотный ряд.
Ренатурализацию ландшафта одобрят и те экологи, которые отвергают охоту. Для сохранения жизни на Земле необходимо, чтобы естественные леса, луга, прерии, саванны, тундры с их животным миром занимали не менее четверти или трети территории суши. Если диких ландшафтов не осталось в центре Европы, значит, они должны сохраняться на ее окраинах.
Россия гордится Байкалом (хотя ничего не делает для его сохранения, а только вымогает деньги на экологические цели у зарубежных спонсоров). Так же могла бы Россия гордиться и тем, что природные ландшафты в ней прирастают кое-где сами собой, да не в Сибири, а сравнительно недалеко от столицы; что у нас стихийно формируется эконет — экологическая сеть из земель, потенциально пригодных для будущих национальных парков и заповедников. В Нидерландах и Бельгии об этом мечтают, а у нас для этого ничего не надо делать; наоборот, надо только воздерживаться от экофобной деятельности, излечиться от мании строительства, превратившегося в нашей стране в высшую форму воровства и коррупции.
Дичающая периферия средней полосы России могла бы стать неплохим лесопарковым поясом для всей Европы, да и для одной Москвы тоже. В Москве ведь проживает людей больше, чем в Португалии, и вдвое больше, чем в Финляндии. Москвичам нужна компенсация за те великолепные леса, которые в ближнем Подмосковье сегодня нещадно вырубаются под дачи и коттеджи для ничтожного по численности, но самого влиятельного контингента столичных обитателей. Так пусть же лесной пояс восстанавливается чуть дальше от столицы, там, откуда ежедневно приезжать на работу в Москву невозможно даже на вертолете (посадочных площадок в городе не хватит).
Представим себе большой город, точнее его агломерацию (мегалополис). Разнообразная деятельность людей размещена по его территории неравномерно. Имеются деловые и торговые кварталы, жилые пригороды и целые города-спальни, спортивные и университетские городки, свалки и кладбища. Все эти функциональные зоны комплементарны, т.е. дополняют одна другую; все они равно необходимы, как органы в организме.
Земля и человечество — это формирующийся сверхгород (Эйкуменополис), в нем тоже возникают функциональные зоны, настолько огромные, что в них помещаются целые страны. Некоторые из них целиком оказываются в промышленной зоне, а некоторые — в сырьевой. Есть страны, которые специализируются на отдыхе и туризме до такой степени, что больше ничем не занимаются.
Россия должна выбрать себе главную специализацию (перспективную, долговременную, устойчивую) в мировом хозяйстве начинающегося XXI столетия. Запасы нефти и газа не вечны, а цены на них слишком изменчивы, и устойчивый спрос будет не всегда. Производство оружия и торговля им повышают вероятность войн, этим Россия наживает себе конкурентов и врагов, которых сама вооружает.
История нашей земли продолжается. Во многих местах земля возрождается и отдыхает. Природа берет свое.
Сельскохозяйственная освоенность нашей страны стремительно падает, но никогда еще в ее истории прилавки магазинов не были так насыщены продовольствием. Полей становится меньше, но сельское хозяйство там, где оно сохранилось и выстояло, из категории идеологической отчетности становится сферой экономики. Никто не следит за тем, чтобы искусственно и изнурительно поддерживать распаханность, но зато устойчив экспорт зерна.
Действительность слишком противоречива и парадоксальна. Никто из нас не вправе вынести ей окончательный приговор, и русская саванна — не курьезный плод воображения, а реальность, заслуживающая изучения. Это то звено исторических событий в культурном ландшафте, протянув за которое можно выявить многое-многое другое.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Выражение «лоскутное одеяло ландшафта» Б.Б. Родоман заимствовал у известного физико-географа профессора Н.А. Гвoздeцкoгo (1913—1994). — Здесь и далее примечания авторов, если не указано иное.
² См.: Б.Б. Родоман. Пейзаж России//Б.Б. Родоман. Поляризованная биосфера: Сборник статей. — Смоленск: Ойкумена, 2002.
³ Cм.: В.Л. Каганский. Культурный ландшафт и советское обитаемое пространство: Сборник статей. — М.: НЛО, 2001.
⁴ Даже такие серьезные специалисты, как С.В. Калесник (Линейны ли границы ландшафтов//Изв. АН СССР. Серия геогр., № 2/1952, с. 61—66), вынуждены были доказывать, что границы могут быть как резкими, линейными, так и постепенными; что неверно считать признание постепенных границ точкой зрения исключительно буржуазной географии. Ученый пишет, что условность границ — это не произвол, не субъективность: субъективность не связана с реальностью, а условность — это отклонение от реальности, связанное с несовершенством способов ее отображения. — Прим. ред.
⁵ См.: Географические границы. — М.: Изд-во МГУ, 1982; В.Н. Солнцев. Системная организация ландшафтов. — М.: Мысль, 1981.
⁶ Экотон (в первоначальном, биоэкологическом значении) — переходная зона между двумя различными биоценозами, шириной от нескольких метров (например, заросли кустарника на опушке между лесом и полем) до нескольких десятков километров (между полосой хвойных лесов в Канаде и североамериканской прерией); см.: Р. Дажо. Основы экологии. —
М.: Прогресс, 1975.
⁷ Термин русская саванна придумал Б.Б. Родоман не позже июня 1999 г., когда авторы путешествовали по Смоленской области.
⁸ Теллерманов лес — топонимический курьез. Никакого немца, лесничего Теллермана здесь не было. Тюркское название Тиле-Орман (темный лес) встречается и в Румынии.
⁹ «Гилея — по сообщению Геродота, так называлась область Скифии, покрытая лесом» (Античная география/Сост. проф. М.С. Боднарский. — М.: Географгиз, 1953, с. 345). Последнее бревно Гилеи нашел друг Б.Б. Родомана археолог К.К. Шилик.
¹⁰ См.: Ф.Н. Мильков. Словарь-справочник по физической географии. — М.: Мысль, 1970.
¹¹ См.: Ф.Н. Мильков. Указ. соч.; Новый энциклопедич. словарь. — М.: БРЭ, 2002.
¹² Cм.: В.Л. Каганский. Указ. соч.
¹³ В конце ноября 2003 г. под шумок предвыборной кампании Госдума приняла закон, разрешающий вырубать под коттеджи леса первой категории.
¹⁴ См. наши очерки о путешествиях в журнале «Отечественные записки», № 1 и 3/2003: В.К., Б.Р. Неизвестная Чувашия (№ 1); В.К. Внутренний Урал (№ 3); Б.Р. Башкирия: начало пути (№ 3).
¹⁵ См.: Р.А. Агеева. Какого мы роду-племени? Народы России: имена и судьбы: Словарь-справочник. — М.: Academia, 2000.
¹⁶ См.: С.А. Токарев. Этнография народов СССР. — М.: Изд-во МГУ, 1958, карта-вклейка между с. 28 и 29.