Хрестоматия

Искусство географического описания

Чтобы в результате проступил портрет родной земли

В некоторых письмах* сквозит уверенность, что я, путешествуя пешком по владимирской земле, шел на поводу у путешествия. Способ, конечно, идеальный. Увидел дерево — опиши дерево, увидел свинью — опиши свинью; встретил колхозника на телеге — опиши колхозника на телеге. Но заподозрить автора в таком способе — значит заподозрить его в полном отсутствии, как мы сейчас говорим, тенденции, или, как раньше говорили, — направлении.

Я одновременно увидел, как над старым липовым парком вьется стая грачей и то, что в парке четыре свежих пня; мне одновременно рассказали, что над селом сегодня утром пролетел самолет и что в селе утром же в собственной навозной жиже утонула свинья; в городе одновременно разрушили фабричную трубу и церковь шестнадцатого века. Я назвал наугад шесть разнообразных фактов, шесть впечатлений. Уже из них, уже из каждой пары можно выбирать то или это. Что же говорить о случае, когда фактов и впечатлений тысячи и десятки тысяч? Можно писать так, что впечатления одного дня не уложишь в обширный том; можно впечатления целой жизни сконцентрировать на пяти печатных листах.

Между прочим, перед выходом на «Проселки» я целую зиму просидел в Ленинской библиотеке. Литературы о Владимирщине оказалось много. Не то чтобы я потом выписывал из старых книг целые страницы или хотя бы строчки, но чтение помогло мне сориентироваться, почувствовать, где что лежит. Одновременно созревал и план книги. Так что, отправляясь в поход, я имел более или менее четкую конструкцию ее. Например, я знал, что, рассказывая о владимирской земле, нельзя обойти ее замечательные древности, памятники русской архитектуры. Я заранее решил, что эту тему я буду раскрывать в Юрьеве-Польском и Суздале, в других же местах не буду даже вспоминать об этом. Существует важная проблема отравления рек, и вопрос состоит в том, как их очистить и облагородить. Я предположительно рассчитал коснуться этого на реках Пекше и Колокше, зато не говорить об этом, проходя другие реки.

Задача состояла в том, чтобы незаметно для глаза ловко распределить десятки элементов, составляющих повествование: плохие и средние колхозы, дремучие леса и бывшие барские усадьбы, собирание живицы и рыбную ловлю, недоверчивость людей и их природную сердечную доброту, процесс влияния городов на деревню, память в народе о прошлом и взгляды на будущее, обеднение фольклора и глубокий народный юмор, престольные праздники и полевые работы, состояние дорог и живность, обитающую в наших прудах, цветы и закаты, народное творчество и промышленность... Да мало ли чего! Все это нужно было ухитриться разместить так, чтобы ничто не показалось нарочитым, ничто не резало глаза и слуха и чтобы в результате проступил сквозь страницы портрет родной земли.

Я не хочу сказать, что мне удалось это в полной мере. Я хочу сказать, что я к этому стремился. И советовал бы стремиться к тому же тем, кому придет в голову писать прозу аналогичного характера.

Владимир СОЛОУХИН. Волшебная палочка. 1983

* Автор ведет беседу с читателями, приславшими свои отклики на его знаменитую лирическую повесть «Владимирские проселки» (1957).

Пейзаж

Ты спросил — что такое болгарский пейзаж?
Мне ответить на это не просто...
Это горный, в лазурь громоздящийся кряж.
Это сосны гигантского роста.
Это козьи тропинки и скопище скал
в первозданности мощной и дикой.
Гений греков недаром Родопы избрал
для Орфея с его Эвридикой.
Это море, готовое встать на дыбы,
парусов белоснежные крылья.
Это буйная зелень холмов, и дубы,
и чудесных долин изобилье.
Это стройки, которым остаться в веках,
там, где, трубами небо бодая,
в паровозных гудках, в сизоватых дымках
индустрия встает молодая.

Владимир ЛИФШИЦ. 60-е годы

Какое пространство!

Как живописны и разнообразны, каждая в своем роде, лесная, степная и гористая твоя полоса, особенно последняя, по скату Уральского хребта, всеми металлами богатая, золотоносная полоса! Какое пространство от границ Вятской и Пермской губерний, где по зимам не в редкость замерзание ртути, до Гурьева городка на границе Астраханской губернии, где растет мелкий виноград на открытом воздухе, чихирем которого прохлаждаются в летние жары, греются зимою и торгуют уральские казаки!

Сергей АКСАКОВ. Семейная хроника. 1840—1855

Какое-то особое
напряжение в этих камнях...

Часам к четырем пополудни мы подошли к скалам. Величественное зрелище представилось нашим глазам. Семь гранитных штоков высилось кверху. Они действительно имели причудливые формы: один из них был похож на горбатого человека, опирающегося рукой на голову какого-то фантастического животного; другой — на старуху, одетую в длинную мантию; третий — на гигантскую жабу, четвертый — на нож, воткнутый черенком в землю, и т. д. Когда мы приблизились к ним, какой-то большой зверь бросился в сторону, а затем мы увидели медведя, который тоже пустился от нас наутек.

Все грани и углы скал сглажены деятельностью сильных северо-западных ветров. Эти скалы представляют собой классический образчик эоловой эрозии, когда ветры в течение долгого времени могут обтачивать выдающиеся части камней сами по себе, без участия песка. Быть может, шлифовальным материалом служили обледенелые снежинки.

Высокие громады, молчаливо поднимающиеся кверху, хаотически нагроможденные глыбы у подножия их, заваленные буреломом, и лес, полный таинственной тишины, создавали картину мрачную и дикую. Когда над скалой проходило облако, то казалось, будто оно стоит на месте, а скала двигается, наклоняется и вот-вот со страшным грохотом опрокинется на землю.

Какое-то особое напряжение чувствовалось в этих камнях, принявших столь странные очертания. С момента появления скал Мэка на дневной поверхности прошло много веков, но всесокрушающая рука времени не коснулась их. Они и поныне стоят незыблемо, как бы выполняя какую-то странную миссию, неведомую простым смертным.

Я поймал себя на том, что на меня скалы эти произвели неприятное впечатление. Не хотел бы я быть здесь в одиночестве. Еще более одиноким я почувствовал бы себя вдали от людей в сообществе с этими молчаливыми каменными громадами. Тогда я вспомнил слова туземцев: «Наша близко туда ходи нету».

Владимир АРСЕНЬЕВ. Сквозь тайгу. 1930

Умение видеть

— Господа, попрошу вас, взгляните налево,
перед вами дворец, где живет королева!..
А теперь, попрошу вас, взгляните направо:
это Нельсон — морская британская слава!..

Было все глянцевито в стекле, серебристо,
надоело глядеть мне глазами туриста,
захотелось понять, что же скрыто внутри там,
и пошел я по роудам, скверам и стритам.

Я увидел мосты и замшелые барки,
нефтяные разводы увидел на Темзе.
Проповедника слушал в зеленом Гайд-парке, —
он пугал и прельщал, как при Диккенсе, тем же.

Посидел на скамье, походил по траве я,
потолкался в гремящем вагоне сабвея
и в глазах у людей, что спешили с работы,
прочитал их печали, надежды, заботы.

Лондон мне открывался
в обыденном, в малом.
Лондон мне показался
усталым-усталым...

Я шатался весь день по воскресному рынку,
где покупки — на пенсы и прибыль — на пенсы,
где бренчат на гитаре и дуют в волынку,
где чалмы, котелки и еврейские пейсы,

где сверкают глаза у английской цыганки,
где горланит какой-то подвыпивший дядя,
где сигару жует обстоятельный янки,
на базарный товар снисходительно глядя,

где вопят зазывалы у каждой палатки,
пиво пьют моряки, и бранятся торговки,
и потертую куртку на пестрой подкладке
предлагает вам парень купить по дешевке.

А потом я стоял на ночном Пиккадилли,
там, где богу торговли рекламой кадили,
а поздней — фонарями желтеющий Лондон
был лишь редким прохожим да дождику отдан...

Нас наутро опять посадили в автобус,
где эмблемой туризма пузырился глобус.
— Господа, попрошу вас, взгляните налево,
перед вами дворец — там живет королева!