Хрестоматия |
Изменение природы
Составитель Ю.Н. Лазаревич
На пути из Якутска
Несмотря на продолжительность зимы, на лютость стужи, как все шевелится здесь, в краю! Я теперь живой, заезжий свидетель того химически-исторического процесса, в котором пустыни превращаются в жилые места, дикари возводятся в чин человека, религии и цивилизации борются с дикостью и вызывают к жизни спящие силы. Изменяется вид и форма самой почвы, смягчается стужа, из земли извлекается теплота и растительность — словом, творится то же, что творится, по словам Гумбольдта, с материками и островами посредством тайных сил природы. Кто же, спросят, этот титан, который ворочает и сушей, и водой? Кто меняет почву и климат? Титанов много, целый легион, и все тут замешаны, в этой лаборатории: дворяне, духовные, купцы, поселяне — все призваны к труду и работают неутомимо. И когда совсем готовый, населенный и просвещенный край, некогда темный, неизвестный, предстанет перед изумленным человечеством, требуя себе имени и прав, пусть тогда допрашивается история о тех, кто воздвиг это здание, и так же не допытается, как не допыталась, кто поставил пирамиды в пустыне. Сама же история добавит только, что это те люди, которые в одном углу мира подали голос к уничтожению торговли черными, а в другом учили алеуток и курильцев жить и молиться, и вот они же создали, выдумали Сибирь, населили и просветили ее, и теперь хотят возвратить Творцу плод от брошенного им зерна. А создать Сибирь не так легко, как создать что-нибудь под благословенным небом.
Иван ГОНЧАРОВ. Фрегат «Паллада».
1855—1857
Новая Америка
Праздник радостный, праздник великий,
Да звезда из-за туч не видна...
Ты стоишь над метелицей дикой,
Роковая, родная страна.
За снегами, лесами, степями
Твоего мне не видно лица.
Только ль страшный
простор пред очами,
Непонятная ширь без конца?
А уж там, за рекой полноводной,
Где пригнулись к земле ковыли,
Тянет гарью горючей, свободной,
Слышны гуды в далекой дали...
Иль опять это — стан половецкий
И татарская буйная крепь?
Не пожаром ли фески турецкой
Забуянила дикая степь?
Нет, не видно там княжьего стяга,
Не шеломами черпают Дон,
И прекрасная внучка варяга
Не клянет половецкий полон...
Нет, не вьются там по ветру чубы,
Не пестреют в степях бунчуки...
Там чернеют фабричные трубы,
Там заводские стонут гудки.
Путь степной — без конца, без исхода,
Степь, да ветер, да ветер, — и вдруг
Многоярусный корпус завода,
Города из рабочих лачуг...
На пустынном просторе на диком
Ты все та, что была, и не та.
Новым ты обернулась мне ликом,
И другая владеет мечта.
Черный уголь — подземный мессия,
Черный уголь — здесь царь и жених.
Но не страшен, невеста Россия,
Голос каменных песен твоих!
Уголь стонет, и соль забелелась,
И железная воет руда...
То над степью пустой загорелась
Мне Америки новой звезда!
Александр БЛОК. 1913
Терриконы
Вы,
Степные исполины,
Терриконы-великаны,
Тащатся к вам на вершины
Вагонетки-тараканы.
И с вершин я шелест слышу,
Шепчет осыпь: — Сыпьте, сыпьте!
Громоздите нас превыше
Пирамид в самом Египте.
Может быть, степей просторы,
И сады, и огороды —
Все схоронится под горы
Отработанной породы?
Нет, конечно! Не придется
Вам столь гордо возвышаться:
Все вопросы производства
Будут иначе решаться.
И скакать по вас не станут
Вагонетки, точно блохи.
Вас едва-едва помянут
В новой атомной эпохе.
И тогда в своей гордыне,
Терриконы-великаны,
Сгорбитесь вы на равнине,
Разве только как курганы.
Так порой и в человеке
Пропадает все живое —
Возвышался в прошлом веке,
А глядишь,
Оброс травою.
Леонид МАРТЫНОВ.
Из сборника «Первородство». 1965
Жалоба реки Бруар
владельцу земель, по которым она протекает
О ты, кто не был никогда
Глухим к мольбам и стонам!
К тебе смиренная вода
Является с поклоном.
Во мне остался только ил.
Небесный зной жестокий
Ручьи до дна пересушил,
Остановил потоки.
Давно ли я у грозных скал
Бурлила и ревела,
И водопад мой бушевал,
Вскипая пеной белой.
В те дни была я глубока,
Гордилась буйной силой,
И молодежь издалека
На берег приходила...
Прошу, припав к твоим ногам,
Во имя прежней славы
Ты насади по берегам
Кусты, деревья, травы.
Когда придешь под сень ветвей,
Плеснет, играя, рыба
И благодарный соловей
Тебе споет: спасибо!
Пускай прохожего ольха
Манит своей прохладой,
А дуб укроет пастуха
От ливня и от града.
И вновь придет ко мне поэт
В часы, когда сквозь ветки
На побережье лунный свет
Свои начертит клетки.
По склонам тихо он сойдет,
По шахматным полянам,
Послушать гулкий рокот вод,
Окутанных туманом...
Роберт БЕРНС (1759—1796).
Перевод с английского С. Маршака
Разговор о Сибири
По сибирскому тракту
Я сегодня поеду.
Заведу с егерями
Простую беседу.
Не спеша да не споря,
По законам таежным
Пусть расскажут они
О своем неотложном.
От дремучей тайги — только топи,
болота,
Расстреляли тайгу ни за что с вертолетов.
Не вернутся сюда глухари боровые.
И Сибирь, как вампиры, сосут буровые.
— Как давно это было?..
Мы Сибирь покоряли.
Мы решение споров
Свинцу доверяли.
Мы, звеня кандалами,
Шли в рудничные клети.
Наша каторга стала
Вам Родиной, дети.
От могучей тайги — наши корни и сила.
Мы ее берегли — нелегко это было.
Но трелевщики лязгают с лесоповалов:
— Ваше время ушло, наше время настало.
Вырубаются кедры
Широко и раздольно,
Только стонет земля:
— Покорили, довольно.
То, чего не сгубили
В тайге браконьеры,
Довершают сегодня
Заводы, карьеры.
От дремучей тайги одурели пожары...
Где таймени доверчиво лезли на фары,
Где всегда нерестилась в реке лососина —
Лесосплавом идет по весне древесина.
Были деды мудрее —
Их преданиям верю,
Никогда не стреляли
По спящему зверю,
Не тревожили реки
Динамитом, мотором,
И с ружьем на медведя —
Считали позором.
От могучей тайги — наши корни и сила.
Но сегодня тайга о пощаде просила.
Я люблю этот край. Здесь прошло мое детство.
Так прости ж меня, сын, за такое наследство.
С. МАТВЕЕНКО. 1986
На сибирской стройке
...Там, за дорогой, наезженной недавно, по-прежнему буйно зеленела на болоте трава, возвышались тугие островки камыша, белели приподнятые кочками колки низеньких и тонких берез, серебристо посверкивали крошечные озерки.
Если долго смотреть на них, увидишь, как вдруг поднимется и потянет низко над землей кряква, как упадет она на другое озерко, и покажется, что место это глухое, что все здесь нетронуто, как десять, как двадцать, как, может быть, сто лет назад, и тогда даже синеватые на солнце контуры домны вдалеке представятся причудливой купой деревьев или нагромождением скал.
Иван вспомнил, как несколько лет назад, в самом начале стройки, сюда приехала мать; он посадил ее в кабину и повез по стройке.
Стройка была тогда — сплошной нуль, они проезжали мимо раскорчеванных и до блеска заглаженных бульдозерами площадок, где, словно кости, белели ободранные и вдавленные в землю корневища кустарников, останавливались около развороченных тяжелыми «ковровцами» черных болот, куда вместо выброшенного торфа должны были укладывать грунт. С горделивым удовольствием он показывал матери громадные, словно воронки от гигантских бомб, карьеры, бурты гравия рядом и глубокие, под первые цеха, котлованы, на дне которых голубел аллювий; показывал все эти бесконечные канавы, траншеи, ямы — и не замечал, что мать все больше и больше хмурится, что лицо у нее становится такое, какое бывает при зубной боли. Все это он увидел потом, когда нарочно лихо остановил машину, выключил мотор, оглушавший старуху, и, улыбнувшись, спросил: «Ну как?» Она потихоньку хлюпнула носом и вдруг заплакала в голос: «Что ж ты делашь тут с имя, дурья башка, что делашь? Кажду косогоринку начисто сдирашь с земли, ровно кожу снима-ашь, го-оре!» Тогда впервые в жизни подумал Иван о том, что здешней тайге он и друг и одновременно враг...