Пустыня

Составитель
Ю.Н. лазаревич

 

Сухие кусты

В пустыне, в пустыне сухие кусты:
На них никогда не садятся дрозды,
Скворцы не поют
И щеглы не снуют, —
Сухие, сухие кусты.

И кажется путнику: их никогда
Не кормит земля, не питает вода,
Они голодают,
Живут без воды,
Ужасно страдают
И этим горды.
Они никого не хотят попросить
Пустыню-гордыню водой оросить...

Однажды,
Подъехав к такому кусту,
Наездник коня осадил на лету;
Раздался песка подкопытного хруст.
— Ну, — крикнул наездник. —
Все колешься, куст?
А будешь покорным —
Тебя мы покормим:
Вода застучит,
затрепещет под корнем...
Ведь вы же такие сухие кусты!
Ведь вам же всегда не хватает воды!
На вас никогда не садятся дрозды!
Сухие, сухие кусты!

— Молчи! —
отвечает рассерженный куст, —
Я беден?
Пожалуй.
Я голоден?
Пусть.
А что до воды — мне довольно и той,
Которую ты не считаешь водой.
Молчи-ка, наездник,
Скачи-ка, наездник,
Лети, мимоездник, домой!

...В пустыне, в пустыне
Сухие кусты:
На них никогда не садятся дрозды,
Скворцы не поют
И щеглы не снуют...
Сухие, сухие кусты...

Новелла МАТВЕЕВА. Из сборника 1966

 

Вынужденная посадка в пустыне

Непостижимо, как мы уцелели. Почти по касательной мы наскочили на пологий склон пустынного плоскогорья. Самолет чудом не перевернулся. Жизнь нам спасли круглые черные камни, что свободно катятся по песку, — мы съехали, точно на катках.

< . . . >

Нельзя упускать надежду, пусть тень надежды — быть может, спасенье все-таки придет с воздуха. И нельзя сидеть на месте — вдруг где-то рядом оазис? Значит, весь день будем ходить и искать, а вечером вернемся к самолету...

Я очень любил Сахару. Не раз просыпался среди необозримых песков, на которых от ветра зыбь, как на море. И засыпал под крылом самолета, и ждал помощи, — но то было совсем, совсем иначе.

Мы взбираемся по склонам горбатых холмов. Песок покрыт тонким слоем блестящих черных камешков, обточенных, словно галька. Похоже на металлическую чешую, купола холмов сверкают, как кольчуга. Мы очутились в царстве минералов. Все вокруг заковано в броню.

Одолеешь перевал, а там встает еще холм, такой же черный, блестящий. Идем, волоча ноги по песку, чтоб оставался след — он приведет нас обратно к самолету. Держим путь по солнцу. Решили двигаться на восток, хотя и указания синоптиков, и время, проведенное в полете, — все говорило, что Нил остался позади.

Картина вокруг меняется. Перед нами долина, на дне ее песчаная река, и мы пускаемся по ней.

Зной усиливается, порождая миражи. Пока еще они очень просты. Разливается на пути озеро, а подойдешь ближе — и нет его. Решаем перейти песчаную долину, подняться на самый высокий холм и оглядеться. Шагаем уже шесть часов. Отмахали, наверное, добрых тридцать пять километров. Взбираемся на макушку черного купола, садимся, молчим. Внизу песчаная река, по которой мы шли, впадает в песчаное море без единого камешка, — сверкающая белизна слепит, жжет глаза. Пустыня, пустыня без конца и края; но на горизонте игра света воздвигает новые миражи, куда более притягательные. Вздымаются крепости, минареты, громады с четкими, ясными очертаниями. Различаю большое темное пятно, оно прикидывается рощей, но над ним нависло облако — последнее из тех, что днем рассеиваются и вновь собираются под вечер. Та роща — лишь тень громоздящихся облаков.

< . . . >

И опять я иду своей дорогой... Поднимаю руки, кричу — там человек, он мне машет... нет, это просто черный каменный столб. В пустыне все начинает жить какой-то странной жизнью. Я хотел разбудить спящего бедуина, но он обратился в почерневший ствол дерева. Дерево? Откуда ему здесь взяться? Наклоняюсь поднять эту обломанную ветвь — она из мрамора! Выпрямляюсь, смотрю по сторонам, — вот и еще черный мрамор. Все вокруг усеяно обломками доисторического леса. Сотни тысяч лет назад он рухнул, точно храм, сметенный чудовищным ураганом, и века докатили до меня эти осколки исполинских колонн, отполированные, гладкие, как сталь, окаменелые, остекленевшие, совершенно черные. Еще можно различить, где от ствола отходили ветви, можно сосчитать годовые кольца... Лес, некогда полный птичьих песен, шороха, шелеста, поразило проклятие, и деревья обратились в соляные столбы. Все вокруг мне враждебно... Зачем я здесь, живой среди этого нетленного мрамора? Смертный, которому суждено обратиться в прах, — зачем я здесь, в царстве вечности?

< . . . >

Я одолел перевал — и передо мной распахнулась необъятная ширь. А вот и прекраснейший город на свете.

— Ты же сам знаешь, что это мираж.

Да, я прекрасно знаю, что это мираж. Меня не проведешь. Ну а если я так хочу — гнаться за миражем? Если я хочу надеяться? Если я влюблен в этот город, обнесенный зубчатыми стенами, щедро позолоченный солнцем? Если мне нравится идти к нему все прямо, прямо, ведь я уже не чувствую усталости...

Сумерки меня отрезвили. В страхе останавливаюсь — я слишком далеко зашел. В сумерках мираж угасает. Даль нага и безрадостна, колодца, дворцов как не бывало. Вокруг пустыня...

Антуан де СЕНТ-ЭКЗЮПЕРИ. Планета людей. 1939

 

Тень

Нет на земле теней
Послушней и верней,
чем собственная тень.
Но лишь она одна,
Послушна и верна,
Не спрячет, не поможет,
Спасти тебя не сможет
В пустыне в жаркий день.

Валентин БЕРЕСТОВ. Из сборника «Идя из школы», 1983

 

Оседлые тени

В Египте тень — нечто материальное. Но это надо объяснить подробнее. В каждой стране, на каждой широте бывают тени подвижные, уходящие с места, как дождевая вода в канаве. В Египте тоже есть такие тени — от повозок, верблюдов, вагонов. Но есть там тени, знающие свое вековое место, оседлые тени, как водоем. Вот дом и его четыре стены — только одна из них в знойный час дня дает неизменную тень — к ней можно прижаться, полежать у нее, искупаться в ее блаженной, доброй прохладе. И если дом старинный, тень от него благословляли тысячи живых существ. В других странах это не имеет значения, не помнится, даже не замечается. Подумаешь, стена отбросила тень в полдень. Или на том повороте тень от скалы... Но в Египте есть такие блаженные уголки земли, и как же к ним привыкли люди, ослы, куры... И сколько поколений людей, ослов, кур купались в тени такого уголка. В других краях — укрытие от дождя, пещерка. Тут — тень.

Николай АТАРОВ. Когда не пишется. 1977

 

В Кара-кумах

Казалось бы, Халаата, обильная живой текучей пресной водой, — сулила необходимый отдых усталым путникам. На деле вышло иначе, и не рады мы были даже пресной воде. Апрель был на исходе, жары с каждым днем усиливались. После прохладной ночи, с восходом солнца температура быстро возрастала, а к полудню песчано-глинистая почва раскалялась до того, что босой ногой нечего было и думать ступить на нее. Даже привычные степные кони и те отказывались есть ячмень и стояли, как сонные, истомленные удушливым, палящим жаром. Только верблюды, эти уродливые организмы пустыни, по-видимому, не чувствовали страшного жара; как тени бродили они на несколько верст вокруг лагеря, отыскивая убогие, высушенные зноем растения степи, из которых самыми лакомыми эти корабли пустыни находят комачку, или верблюжью траву. Но не этот жар и необычайная сухость воздуха были причиной наших мучений на Халаата. Часов в 10 утра поднимался сильный ветер, который дул затем все остальное время дня и значительную часть ночи. Этот ветер, сухой и жгучий, сам по себе невыносимый, поднимал со степи целые тучи раскаленного песка, такие густые, что среди дня, при безоблачном небе, солнце казалось в тумане и за три, за четыре версты ничего не было видно кругом. Раскаленный песок сек немилосердно лицо и руки, набивался в глаза, в уши — всюду, куда можно, и вызывал зуд в коже, и без того уже сильно воспаленной сухим горячим ветром.

* * *

Пройдя почти тысячу верст по степям от Казалы, я не видал, однако же, ни в Кызыл-кумах, ни в Джаман-кумах ничего подобного той картине, которая открывалась перед моими глазами теперь. С вершины высокого песчаного бугра во все стороны виднелась сплошная площадь желтовато-белого сыпучего песку, совершенно лишенного всяких следов растительности, навороченного высокими крутыми буграми вперемежку с глубокими котловинами. Высокие волны песчаного моря рядами уходили вдаль, насколько хватал глаз. Я взглянул в бинокль, и он мне не помог открыть берега этого мертвого, сухого моря — Адам-Кирылган. Да! Кличка по шерсти дана*. Никакая жизнь невозможна здесь, думал я. Гибель всему живому, не одному человеку, сулят эти голые сыпучие пески, переносимые ветрами. А между тем и в этой пустыне, на этом мертвом море живого подвижного песка, потом нашлись признаки жизни. Узкие ленты следов тянулись по барханам — это бегали красивые черные жуки с белыми полосами на надкрыльях. Припомнились мне халаатинские песчаные бури; здесь, на Адам-Кирылгане, на поверхности подвижного песка, эти бури поистине должны быть ужасны. Рассказы африканских путешественников о караванах, засыпанных песком в пустынях Сахары, не казались мне теперь, на Адам-Кирылгане, чересчур преувеличенными. К счастью нашему, погода стояла тихая и ясная.

Модест БОГДАНОВ.
От Халаата до Аму-Дарьи:
Выдержки из дневника, веденного в хивинском походе 1873 года

 

Весна

Ax, весна! Твоими чарами
Околдован наш отряд.
Черепахи ходят парами
И коробками гремят.

На барханчике —
тюльпанчики.
Не пески — цветущий луг.
Свищут суслики, тушканчики,
О любви мечтают вслух.

Ураганы вместе с пылью
Ароматы к нам несут.
И бараны щиплют лилии,
И фиалку ест верблюд.

Но кончается приволье.
Зной великий настает...
Кустик перекати-поля
Из себя корзину вьет.

Валентин БЕРЕСТОВ. Из сборника 1973 г.

 

Тамариск

Следами затканный бархан.
Мышей песчаных писк.
Сухое русло Даудан.
Лиловый тамариск.
Бросают тощие кусты
Коротенькую тень,

И только пылью пахнешь ты,
Пустынная сирень.
А мы идем в горячей мгле
По выжженным местам,
Чтоб реку возвратить земле
И запахи — цветам.

Валентин БЕРЕСТОВ.
Из повести «Приключений не будет». 1961

 

Географические названия приводятся в авторском написании. — Прим. ред.