На
север
со сдержанной тоской
На’волочь серая,
Накрапь промозглая.
Даль индевелая,
Стужа дорожная.
Дождик по крыше —
Как голуби пешие,
Отворковавшие
И отпевшие.
Лето, как лен
С коноплею, замочено.
Сутками льет,
Завывает по-волчьему.
Сочи...
Сухуми...
До самой Терещенской
В рельсовом шуме
Мне море мерещится.
Полка. Постель.
Пассажиры купейные.
Нет новостей,
На душе отупение.
Сердце в каком-то
Кащеевом панцире.
Лезешь к оконцу:
— Какая там станция?
Что там —
огурчики,
яблоки,
курицы?
Кто продает —
честный люд
или шкурницы?!
Поезд летит
Сквозь ненастное сеево:
— К северу!
— К северу!
— К северу!
— К северу!
Ох и дорога!
Устал от лежания.
Эй, москвичи,
Принимайте южанина!
Виктор БОКОВ. С юга. 1962
|
На север
с плачем о юге
Давно ль, давно ль, о Юг блаженный,
Я зрел тебя лицом к лицу —
И ты, как бог разоблаченный,
Доступен был мне, пришлецу?..
Давно ль — хотя без восхищенья,
Но новых чувств недаром полн —
И я заслушивался пенья
Великих Средиземных волн!
И песнь их, как во время оно,
Полна гармонии была,
Когда из их родного лона
Киприда светлая всплыла...
Они все те же и поныне —
Все так же блещут и звучат;
По их лазоревой равнине
Святые призраки скользят.
Но я, я с вами распростился —
Я вновь на Север увлечен...
Вновь надо мною опустился
Его свинцовый небосклон...
Здесь воздух колет. Снег обильный
На высотах и в глубине —
И холод, чародей всесильный,
Один здесь царствует вполне.
Но там, за этим царством вьюги,
Там, там, на рубеже земли,
На золотом, на светлом Юге,
Еще я вижу вас вдали:
Вы блещете еще прекрасней,
Еще лазурней и свежей —
И говор ваш еще согласней
Доходит до души моей!
Декабрь 1837
Федор ТЮТЧЕВ
|
Еще
севернее,
где заступают черту в своей жизни
Его путешествие близилось к концу, он
был уже на пороге своей давней, романтической,
детской еще мечты — побывать за полярным кругом,
в Заполярье.
А накануне отъезда ему говорили, что
Северный полярный круг, обозначенный на карте
цепочкой настойчивых тире, проходит по той же
параллели, на которой расположено Стойбище*,
где-то тут.
По снежной тропинке шагал прохожий с
авоськой, в которой побрякивали жестью о жесть
смазанные тавотом банки тушенки.
— Здравствуйте, — обратился к нему
Алексей Рыжов, — будьте добры, не скажете ли, где
здесь находится полярный круг?
— Скажу, — с готовностью
откликнулся прохожий, кажется очень
обрадованный возможностью показать заезжему
человеку единственную местную
достопримечательность. — Вот здесь... — Он указал
на стрежень улицы. — Вот здесь, по самой середине
проходит Северный полярный круг. Собственно,
улица и проложена с таким расчетом, чтобы по
самой середке... у нас это все знают, даже
детишки... так что пожалуйста.
— Спасибо, — поблагодарил Алеша, —
большое спасибо.
И выждав, покуда прохожий с тушенкой
отдалится, он торжественным мерным шагом пересек
полосу снега, на котором были еще свежи выбоины
от оленьих копыт и блестел четкий след санных
полозьев, — пересек и вернулся обратно.
Он понимал, конечно, что эта линия
вообще-то достаточно условна — и на дороге, и на
карте, — но он так долго мечтал о ней, что
поневоле задохнулся от волнения. Кроме того, им
владело сознание важности самого момента: он
отдавал себе отчет в том, что эта линия — нечто
большее, нежели воображаемая граница между
Приполярьем и Заполярьем. Нет-нет, это было
гораздо значительней: он заступал сейчас
какую-то черту в своей жизни — черту между тем и
этим, хотя он и сам еще не представлял себе, между
чем и чем.
И, поразмыслив, он еще раз пересек
улицу туда и обратно для верности, в запас.
Александр РЕКЕМЧУК.
Тридцать шесть и шесть. 1986
* Под названием Стойбище в повести А. Рекемчука
фигурирует поселок Абезь, расположенный близ
того места, где железнодорожная магистраль
Котлас—Воркута пересекает Северный полярный
круг. В Абези в конце 40-х — начале 50-х годов
базировался Особый лагерь № 1 ГУЛАГА. |
На
севере,
где знают о яблоках и вишнях только по песням
Ничего здесь нет нашего
среднерусского.
У нас летом сенной дух по лугам, дороги
среди ржи или пшеницы, яблоки и вишни в садах,
равнинные извилистые речонки, частые деревни,
гуси ходят по дорогам, ночные зарницы, пыльные
автомашины и комбайны, запахи клевера и ромашки...
И здесь — глянешь вдруг из окна,
увидишь угол амбара, картошку под окном, дрожащий
теплый воздух над щепной крышей, и дрогнет сердце
— повеет нашей Русью.
Но переведешь взгляд дальше, и уже
звучит деревянная музыка Севера, видишь
изломанные линии изгородей, бегущих вверх и вниз,
дворы, бани, дома, расположенные ниже и выше, под
разными углами к тебе, старые, сизые — и новые, с
висящим из пазов мхом, деревянные гати-мостовые и
дощатые мостки в проулках, а дальше к горизонту —
невысокая пустынная гряда холмов, почти плоская
тундровая равнина и река, странно текущая вспять
в часы прилива.
И пахнет здесь иначе — пахнет
карбасами, просмоленными их бортами, пахнет
сетями, и песком, и мохом, и рыбой, и тюленьей
кожей... И о наших соловьях, землянике, о пыльных
текучих дорогах, о яблоках и вишнях знают здесь
только по песням.
Что-то здесь присутствует, какая-то
сила в этих домах и людях, и этой природе, которая
делает Север ни на что не похожим, — древность ли
живет здесь и властвует над всяким приезжим, или
века, которые здесь как бы и не текли,
новгородская ли жизнь, которая у нас давно
прожита и забыта, а здесь отдается еще, как эхо,
или белые ночи и море, раскинувшееся за холмами?
Юрий КАЗАКОВ.
Северный дневник. 70-е годы
|
Зимник
В ледяной пустыне
Вокруг простирается бесконечная
снежная равнина, слегка тронутая розовой
позолотой от заходящего, какого-то
пыльно-морозного солнца. А там, где сугробы дают
тень, образуются сгустки фиолетового цвета.
Равнина, что тянется по сторонам от
дороги, — это заснеженный лед огромного озера
Салтаи’м*. До этого я ни разу не бывал на
Салтаиме, но от старика слыхал, что
«батюшка-Салтаим» — самое большое озеро в нашей
округе. Волны здесь бывают высотою с дом, глубина
— страшенная, недаром высокого, тощего человека
зовут у нас «салтаимской ты’чкой». Стало быть,
тычки, на которых ставят сети на Салтаиме,
настолько длинные, что дальше уж и некуда...
И еще говорил старик, что зимник через
Салтаим — самый короткий путь от нас до
районного центра, однако не самый легкий. Верст
двадцать, считай, тянется зимник по ледяной
пустыне: ни тебе укрытия от ветра, ни обогрева, ни
пристанища. А если поднимется пурга... Сколько
путников сбивалось здесь с дороги и гибло!..
Ближе к весне, в марте, сказывал старик,
на зимнике другая беда — стаи волков. Как раз в
марте у волков начинается гон, начинаются
свадьбы, и если волчица, ведущая стаю по Салтаиму,
бросится на путника, тотчас же кидается на него и
вся голодная стая. И несдобровать тогда ни
человеку, ни коню, ни любой другой животине...
По этому-то мрачно-знаменитому зимнику
и тащился теперь усталый скрипучий обоз с маслом,
а с ним ехал я.
Анатолий ЧЕРНОУСОВ. Чалдоны. 1980
* Салтаим — озеро в междуречье Ишима и Иртыша, в
170 км к северо-востоку от Омска, близ шоссе
Ишим—Тюкалинск—Омск. |
Север
на юге
Дед Мороз в Камеруне
Странные люди в наших краях! Они не
только отлично обходятся без подарков на
Рождество, но даже не огорчаются, выяснив, как
много от этого потеряли. Взять хотя бы моего отца.
Ему уже стукнуло пятьдесят, и вы, верно, думаете,
что он умер с досады, когда я ему втолковал,
сколько подарков упустил за все эти годы? Ничуть
не бывало, он и сейчас преспокойно живет в родной
деревне.
Правда, пять жен папы Бомбы подарили
ему четырнадцать ребятишек, но разве это может
компенсировать утрату полусотни подарков? Для
меня четырнадцать отцовских детей так навсегда и
остались неразрешимой загадкой.
< . . . >
В двадцать лет я впервые услышал, что в
далекой северной стране существует некий
рождественский дед, который ночью в сочельник
спускается в дом по трубе и приносит послушным
детишкам подарки. И еще я узнал, что земля там к
Рождеству покрывается белым снегом и шуба у деда
такая же белая. Естественно, я сделал из этого
вывод, что дед и сам белый, раз он появился на свет
в белоснежной стране.
Не долго думая, я решил перенять этот
славный обычай. Поскольку я слыл самым
образованным юношей нашей деревни, то для
поддержания моей репутации необходимо было,
чтобы односельчане, и в первую очередь мой отец,
принимали на веру все сведения, осевшие в моей
голове за годы учения... Однако ввести
рождественского деда в наш обиход оказалось
делом далеко не легким. Появление сего
благодетеля человечества связано, как известно,
с определенными климатическими условиями, а в
здешних краях не бывает снега, нет и печных труб.
Тогда у меня возникла идея создать своего деда —
тропического — и поручить эту роль папе Бомбе.
Потому я и завел с отцом разговор о подарках.
Франсис БЕБЕЙ*. Рождественский дед
маленькой Фанты. 60—70-е годы.
* Камерунский писатель. |