Центр—периферия

Провинция

Провинциальный городок

Как жаль мне тех, кто не жил никогда
В глухих провинциальных городах,
Кто не дышал нетронутой травою,
Припав к земле кудрявой головою;
Кто не встречал на улице коров,
Не подбирал заржавленных подков,
Кто не глазел на двухэтажный дом,
Как будто мир весь помещался в нем;
Кто не гулял в провинциальном сквере,
Где все, казалось, было на фанере,
Кто не впивал с восторгом в детском взоре
Цвета афиш на сгорбленном заборе;
Кто не сжимал в своей руке пятак
У входа в цирк средь записных зевак;
Кто не бежал за бочкой водовоза,
С румяных щек стирая наспех слезы;
Кто не смотрел на пламя фонарей,
Как на глаза неведомых зверей;
Кто по ночам не вздрагивал во сне
И кто лица не подымал к луне,
Кто не бродил за городской чертой,
Пронизанный необычайною мечтой.

Рюрик ИВНЕВ. 1958

В мирной неизвестности

Я теперь не сумею даже припомнить, какое дело или какой каприз судьбы забросили меня на целую зиму в этот маленький северный русский городишко*, о котором учебники географии говорят кратко: «уездный город такой-то», не приводя о нем никаких дальнейших сведений. Очень недавно провели близ него железную дорогу из Петербурга в Архангельск, но это событие совсем не отразилось на жизни города. Со станции в город можно добраться только глубокой зимой, когда замерзают непролазные болота, да и то приходится ехать девяносто верст среди ухабов и метелей, слыша нередко дикий волчий вой и по часам не видя признака человеческого жилья. А, главное, из города нечего везти в столицу, и некому и незачем туда ехать.

Так и живет городишко в сонном безмолвии, в мирной неизвестности, без ввоза и вывоза, без добывающей и обрабатывающей промышленности, без памятников знаменитым согражданам, со своими шестнадцатью церквами на пять тысяч населения, с дощатыми тротуарами, со свиньями, коровами и курами на улице, с неизбежным пыльным бульваром на берегу извилистой несудоходной и безрыбной речонки Ворожи, живет — зимою заваленный снежными сугробами, летом — утопающий в грязи, весь окруженный болотистым, корявым и низкорослым лесом.

Ничего здесь нет для ума и для сердца: ни гимназии, ни библиотеки, ни театра, ни живых картин, ни концертов, ни лекций с волшебным фонарем. Самые плохие бродячие цирки и масленичные балаганы обегают этот город, и даже невзыскательный Петрушка проходил через него последний раз шесть лет тому назад, о чем до сих пор жители вспоминают с умилением.

Раз в неделю по субботам бывает в городке базар. Съезжаются из окрестных диких деревнюшек полтора десятка мужиков с картофелем, сеном и дровами, но и они, кажется, ничего не продают и не покупают, а торчат весь день около казёнки, похлопывая себя по плечам руками, одетыми в желтые кожаные рукавицы об одном пальце. А возвращаясь пьяные ночью домой, часто замерзают по дороге, к немалой прибыли городского врача.

Здешние мещане — народ богобоязненный, суровый и подозрительный. Чем они занимаются и чем живут — уму непостижимо. Летом еще кое-кто из них копошится около реки, сгоняя лес плотами вниз по течению, но зимнее их существование таинственно. Встают они поздно, позднее солнца, и целый день глазеют из окон на улицу, отпечатывая на стеклах белыми пятнами сплющенные носы и разляпанные губы. Обедают по-православному, в полдень, и после обеда спят. А в семь часов вечера уже все ворота заперты на тяжелые железные засовы, и каждый хозяин собственноручно спускает с цепи старого, злого, лохматого и седомордого, осиплого от лая кобеля. И храпят до утра в жарких, грязных перинах, среди гор подушек, под мирным сиянием цветных лампадок. И дико орут во сне от страшных кошмаров и, проснувшись, долго чешутся и чавкают, творя нарочитую молитву против домового.

Про самих себя обыватели говорят так: «В нашем городе дома каменные, а сердца железные». Старожилы же из грамотных не без гордости уверяют, что именно с их города Николай Васильевич Гоголь списал своего «Ревизора». «Покойный папашка Прохора Сергеича самолично видел Николая Васильевича, когда они проезжали через город»**.

< . . . >

Живет здесь малая кучка интеллигентов, но все они вскоре по прибытии в город поразительно быстро опускаются, много пьют, играют в карты, не отходя от стола по двое суток, сплетничают, живут с чужими женами и с горничными, ничего не читают и ничем не интересуются. Почта из Петербурга приходит иногда через семь дней, иногда через двадцать, а иногда и совсем не приходит, потому что везут ее длинным кружным путем, сначала на юг, на Москву, потом на восток, на Рыбинск, на пароходе, а зимою на лошадях, и, наконец, тащат ее опять на север двести верст по лесам, болотам, косогорам и дырявым мостам пьяные, сонные, голодные, оборванные, мерзлые ямщики.

Александр КУПРИН.
Черная молния. 1913

* Речь идет о городе Устюжна Вологодской обл. (тогда — Новгородской губ.). — Здесь и далее прим. ред.
** Действительно существуют указания, что в основу фабулы «Ревизора» легло реальное происшествие в Устюжне. Однако Гоголь, конечно же, вряд ли сам бывал в этом городе.

О влиянии столицы на провинцию: о тех чарах, которые соблазняют

Оно чересчур сильно сравнительно с влиянием политическим, чтобы можно было подробно разобрать его проявления. Поэтому я скажу здесь только о тех чарах, которые соблазняют столько юных голов, рисуя им Париж приютом свободы, удовольствий и самых упоительных наслаждений.

Но какое разочарование ждет этих молодых людей там, куда они так стремились! В прежние времена дороги, соединяющие столицу с провинциями, не были ни такими свободными, ни такими избитыми. Каждый город оберегал своих детей, которые жили в его стенах с самого дня рождения и становились впоследствии опорой престарелых родителей. В наши дни юноша продает свою часть наследственного имения, чтобы истратить ее вдали от семьи; он выкачивает из нее все, что может, чтобы блеснуть на миг в этом вертепе разврата.

Молодая девушка вздыхает и стонет оттого, что не может сопровождать брата. Она негодует на свой пол и на природу. Родительский дом ей уже больше не мил. Она с жаром рисует себе картины столичных удовольствий и роскошь Двора. Она мечтает об этом по ночам. Она видит Оперу, видит себя катающейся на городском валу в великолепном экипаже; ее обожают, все взоры устремлены на нее.

Она слышала, что в Париже женщины окружены поклонением, что нужна только красота, чтобы быть всеми любимой, что женщине остается только выбрать в этой толпе рабов того, кто ей особенно нравится, что мужей там поднимают на смех, едва только они заикнутся о своей власти. Девушка сравнивает эту свободную, сладостную жизнь с той, которую она ведет в родительском доме, где царят бережливость и порядок, и воображение ее чересчур увлечено, чтобы она могла сдержать его; отныне она сможет предложить своему верному возлюбленному только уважение.

Мать поддерживает все ее иллюзии. Она сама жадна до столичных новостей. Она первая с восторгом восклицает: «Он прямо из Парижа! Он был при Дворе!» И молодая девушка уже не видит в окружающих ни прелести, ни ума, ни богатства.

< . . . >

Возвращающиеся из Парижа к себе на родину считают себя вправе презирать все, что не согласуется с обычаями и нравами столицы; они лгут себе и окружающим. Если в глубине души им и пришлось уточнить представление, составленное себе о Париже, они все же продолжают кричать о его чудесах, но сердца их в этом уже не участвуют. Они раздувают свои парижские впечатления, которые напоминают описания общественных празднеств: тот, кто о них читает, представляет их себе гораздо более блестящими, чем тот, кто их видел собственными глазами.

Луи-Себастьян МЕРСЬЕ. Картины Парижа. 1781

О влиянии столицы на провинцию: Добралась и до нас Москва — ненасытная прорва!

И вот потянуло тоже постоять на маяке, окинуть взором родное Болото*. Да и не только окинуть, Кляпенок человек деловой, набрать заодно клюковки-веснянки, она на базаре городском «рупь — стакан». Привез с собой жену Зинаиду, сына Валентина, который недавно женился и живет теперь в Новгороде в примаках. Но, увы, поедут этой весной обратно не солоно хлебавши. Надо им было письмо в Горки написать, разведать обстановку — ничто и на болотах не стоит на месте.

Моховщина с повышением заготовительных цен на ягоду все более и более подвергается круговой осаде горожан. В Лисовые Горки повадились ездить двенадцать москвичей. Нанимают в Холме у связистов вездеходную танкетку за сто рублей и, пожалуйста, через два часа они на острове. Болото постепенно покрывается незаживающими следами от гусениц, но кому какое дело до этого, если и холмское и новгородское начальство тоже ездят на охоты-рыбалки, по клюкву на этой амфибии. Да и не только за клюквой, очень легко догоняют копытных по снегу с помощью вертолета, который по рации наводит их на острова, а уж далее дело «танкистов», так их прозвали местные жители. Последнего кабана в Груховке, например, взяли в эту зиму (восемьдесят пятый год).

— Гады эти горожане, — помнится, ярился на вышке Кляпенок, когда увидел после ночного теплого дождя освобожденную от снега, но без обычного красноватого клюквенного оттенка, болотную замшу. — Добралась и до нас Москва — ненасытная прорва! Мало ей, что в ее огромное брюхо жратву поездами валят, еще и наши края приехали грабить! Да, рупь — стаканец, они у нас через колхозы мясо-сало брали, должны же мы ответно как-то и их щипать. Моя б воля, создал на стыке трех областей Болотную республику, у них иногородним запрещено прописываться, а мы бы кордоны на дорогах против их «жигулят» поставили.

Марк КОСТРОВ.
Жихари Полистовья. 1986

* Персонажи повести стоят на лесной наблюдательной вышке над Полистовским болотом на востоке Новгородской обл.

Нет, это не провинция, это столица, это сам Париж!

Длинные перчатки были надеты не вплоть до рукавов, но обдуманно оставляли обнаженными возбудительные части рук повыше локтя, которые у многих дышали завидною полнотою; у иных даже лопнули лайковые перчатки, побужденные надвинуться далее, — словом, кажется, как будто на всем было написано: нет, это не губерния, это столица, это сам Париж! Только местами вдруг высовывался какой-нибудь не виданный землею чепец или даже какое-то чуть не павлиное перо в противность всем модам, по собственному вкусу. Но уж без этого нельзя, таково свойство губернского города: где-нибудь уж он непременно оборвется.