Земля и космос

Составитель Ю.Н. Лазаревич

Толь много солнцев в них...

Вели всегдашню брань с наукой лицемеры:
Дабы она, открыв величество небес
И разность дивную неведомых чудес,
Не показала всем, что непостижна сила
Единого Творца весь мир ceй сотворила,
Что Марс, Нептун, Зевес, все сонмище богов
Не стоят тучных жертв, ниже под жертву дров;
Что агньцов и волов жрецы едят напрасно;
Сие, одно сие, казалось быть опасно,
Оттоле землю все считали посреде.
Астроном весь свой век в бесплодном был труде,
Запутан циклами*, пока восстал Коперник,
Презритель зависти и варварству соперник.
В средине всех планет он солнце положил,
Сугубое земли движение открыл:
Однем круг центра путь вседневный совершает,
Другим круг солнца год теченьем составляет.
Он циклы истинной Системой растерзал,
И правду точностью явлений доказал.
Потом Гугении**, Кеплеры и Невтоны,
Преломленных лучей в Стекле познав законы,
Разумной подлинно уверили весь свет,
Коперник что учил, сомнения в том нет.
Во зрительных трубах Стекло являет нам,
Колико дал Творец пространство небесам.
Толь много солнцев в них пылающих сияет,
Недвижных сколько звезд нам ясна ночь являет.
Круг солнца нашего, среди других планет,
Земля с ходящею круг ней луной течет,
Которую хотя весьма пространну знаем.
Но, к свету применив, как точку представляем.

Михаил ЛОМОНОСОВ.
Письмо о пользе Стекла…
1752

Примечания

* Запутан циклами — о системе К. Птоломея, предшествующей системе Н. Коперника, — Земля помещалась в центре Вселенной и была неподвижной, все остальные небесные тела вращались вокруг по сложным орбитам-эпициклам.

** Гугений — X. Гюйгенс (1629—1695).

Земля вращается ночью

...Еду автобусом через Москву. Напротив меня, рядом с отцом, сидит мальчик, должно быть, ему лет пять. Он отвернулся, внимательно, не отрываясь, смотрит в окно.

На гранитном постаменте, на углу площади Пушкина, на парапете, ограждающем сквер, — круглый гранитный шар. «Глобус!» — говорит мальчик.

Мы не очень охотно, но все-таки подтверждаем это. Да, мол, действительно, глобус... Потому как какой же все-таки глобус, когда самый нормальный, самый обыкновенный каменный шар, круглый, полированный.

Но мальчик идет дальше. Ему хочется продлить неожиданно завязавшийся разговор.

— А правда, — спрашивает он больше даже меня, чем отца, — наша Страна (он так и сказал — Страна, а не Земля, оговорился, может быть, или спутал) такая... круглая?

И он как-то очень серьезно, внимательно посмотрел мне в глаза. До этого он все больше в окно смотрел.

— Да, правда, — ответил я ему.

— Когда мы ночью спим, — он сказал, — она крутится.

И он показал, как это происходит. Кто-то, очевидно, уже сказал ему, что Земля наша круглая и что она все время кружится, вертится. И вот он решил, что она кружится в то время, когда он засыпает. Он этого не видит, а она кружится.

Какие таинственные, оказывается, происходят вещи, когда мы спим!

Василий СУББОТИН. Глобус. 1977

В открытом космосе

Картина космической бездны меня очаровала, захватила... не осталось в душе места для каких-то других ощущений: только успевай смотреть, поражаться да выполнять программу. Самое большое чувство, которое я испытал в космосе, — ошеломляющая необычность. Увидел я бесконечный простор Земли, половину земного шара. А нашу страну — от Черного моря до Сахалина, и не из узкого иллюминатора, а из открытого космоса, — широко, объемно.

В космосе намного больше видишь красок, чем на земле. И на земле, конечно, эти краски встречаются, но они не так ярки. Я залюбовался закатом солнца.

Направо, налево, вверх повернул голову — чернота. А между землей и небом будто сияние — красная, палевая, желтоватая полосы. Тревожное зрелище. Чем-то сходное с картинами художника Куинджи. Только отчетливее, контрастнее и, пожалуй, мощнее краски. «Kocмическая природа» — особый мир.

В космoce — мертвая тишина. Ведь звуки расходятся за счет колебаний частиц воздуха, а его здесь нет. Должен признаться: я почти не чувствовал этого космического безмолвия — не было времени, как говорится, взять космическую тишину на зубок...

Не ощущал я и громадной скорости корабля, своего полета за ним. Казалось, корабль повис в космической бездне. Он для меня был как бы планетой — одинокой планетой в безбрежном океане. Он казался мне огромным. Фантастическое зрелище! Посмотришь на звезды — они неподвижны. Солнце будто впаяно в бархат неба. Только Земля несется перед глазами. Впечатление именно такое: не сам летишь, а Земля.

Из воспоминаний космонавта Алексея ЛЕОНОВА.
1974

На затмении

Я еду смотреть затмение в Юрьевце. Уже несколько дней в народе ходят толки о затмении и о том, что съехались астрономы, которых серая публика зовет то «остроумами», то «астроломами». Вчера с вечера брошюра «О солнечном затмении 7-го августа 1887 года» мелькала среди простой публики.

< . . . >

Вот и лагерь «остроумов». На небольшом возвышении у берега Волги на скорую руку построены небольшие балаганчики, обнесенные низкою досчатою оградой. Укрывшись шинелями, спят несколько городовых и крестьян — караульных, согнанных из деревень. Говорили, что накануне собирались, было, кое-кто разметать инструменты и прогнать остроумов, почему начальство и приняло свои меры.

< . . . >

Старик-немец несет инструменты, с угрюмым и недовольным видом поглядывая на облака... Он приехал издалека нарочно для этого утра, и вот бестолковый русский туман грозит отнять у него ученую жатву. Впрочем, облака редеют, ветер все гонит их с севера. Кое-где уже синеет лазурь. Солнце ныряет, то появляясь в вышине, то прячась.

Трубы установлены, с балаганов сняты брезенты, ученые пробуют аппараты...

Минутная тишина. Вдруг раздается звонкий удар маятника метронома.

— Началось! — догадывается кто-то в толпе, видя, что астрономы припали к трубам.

Я вынимаю свое стекло с самодельной ручкой. Среди быстро пробегающих озаренных облаков я вижу ясно очерченный солнечный круг. С правой стороны, сверху, он как будто обрезан чуть заметно.

Минута молчания.

— Ущербилось! — внятно раздается голос из толпы.

Солнце тонет на минуту в широком мглистом пятне и показывается из облака уже значительно ущербленным. Теперь это видно уже простым глазом, чему помогает тонкий пар, который все еще курится в воздухе, смягчая ослепительный блеск.

Тишина. Кое-где слышно нервное, тяжелое дыхание; на фоне напряженного молчания метроном отбивает секунды металлическим звоном.

< . . . >

День начинает заметно бледнеть. Лица людей принимают странный оттенок, тени человеческих фигур лежат на земле бледные, неясные. Пейзаж как будто расплывается: трава теряет зелень, горы как бы лишаются своей тяжелой плотности.

Однако, пока остается тонкий серповидный ободок солнца, все еще царит впечатлениe сильно побледневшего дня, и мне казалось, что рассказы о темноте во время затмений преувеличены. Но вот последняя искра солнца исчезла; она как-то порывисто, будто вырвавшись с усилием из-за темной заслонки, сверкнула еще золотым брызгом и погасла. И вместе с тем полилась на землю густая тьма. Я уловил мгновение, когда среди сумрака набежала полная тень. Она появилась на юге и, точно громадное покрывало, быстро пролетела по горам, по полям, по реке, обмахнув все небесное пространство, укутала нас и в одно мгновение сомкнулась на севере. Я оглянулся на толпу — в ней царило гробовое молчание...

Но это не была обыкновенная ночь. Было настолько светло, что глаз невольно искал серебристого лунного сияния, пронизывающего насквозь синюю тьму обычной ночи. Но нигде не было сияния... Казалось, тонкий, неразличимый для глаз пепел рассыпался сверху над землей.

Прошло не более пятнадцати секунд. Все мы стояли вместе, подняв глаза кверху, туда, где все еще продолжалась молчаливая борьба света и тьмы, как вдруг вверху с правой стороны вспыхнула искорка, и сразу лица осветились. Так же внезапно, как прежде oн набежал на нас, мрак убегает теперь к северу. Свет струится теперь, после темноты, еще ярче и веселее прежнего, разливаясь победным сиянием. Теперь земля оделась опять в те же бледные тени и странные цвета, но они производят другое впечатление: то было угасание и смерть, а теперь наступало возрождение...

Солнце, солнце! Я не подозревал, что и на меня его новое появление произведет такое сильное, такое облегчающее, такое отрадное впечатление, близкое к благоговению, к преклонению, к молитве... Что это было: отзвук старого, залегающего в далеких глубинах каждого человеческого сердца преклонения перед источником света, или, проще, я почувствовал в эту минуту, что этот первый проблеск прогнал прочь густо столпившиеся призраки предрассудка, предубеждения, вражду этой толпы? Мелькнул свет — и мы опять стали братьями... Да, не знаю, что это было, но только и мой вздох присоединился к общему облегченному вздоху толпы.

Владимир Короленко.
1887—1892

В славу Солнечной системы

Да, стара Земля: уж дети
Сей праматери людей
С лишком семьдесят столетий
Горе мыкают на ней.
А она — ей горя мало! —
Ныне так же, как бывало,
Мчится в пляске круговой
В паре с верною Луной.
Мчит с собой судьбы, законы,
Царства, скипетры и троны,
На оси своей кружит
И вкруг Солнца их вертит.
В стройной пляске не споткнется, —
И в круженье не прольется
И не станет кверху дном
Ни один бокал с вином!
Вознесем же в полноте мы
Сей зачашный наш привет
В славу Солнечной системы,
В честь и Солнца, и планет,
И дружин огнекрылатых,
Длиннохвостых, бородатых,
Быстрых, бешеных комет,
Всех светил и масс небесных, —
В здравье жителей безвестных
Светоносных сих шаров.
Пьем в сей час благословенный
За здоровье всей вселенной,
В честь и славу всех миров, —
До пределов, где созвездья
Щедро сыплют без возмездья
Света вечного дары,
Где горят сей огнь всемирный,
Будто люстры в зале пирной,
Где танцуют все миры,
Нам неслышным внемля арфам;
Где, роскошным белым шарфом
Облекая неба грудь,
Перекинут Млечный Путь.

Владимир Бенедиктов. Тост. 1839