По случаю переписи

Статистика все знает

Статистика знает все. Точно учтено количество пахотной земли в СССР с подразделением на чернозем, суглинок и лёсс. Все граждане обоего пола записаны в аккуратные толстые книги, так хорошо известные Ипполиту Матвеевичу Воробьянинову, — книги загсов. Известно, сколько какой пищи съедает в год средний гражданин республики. Известно, сколько этот средний гражданин выпивает в среднем водки, с примерным указанием потребляемой закуски. Известно, сколько в стране охотников, балерин, револьверных станков, собак всех пород, велосипедов, памятников, девушек, маяков и швейных машинок.

Как много жизни, полной пыла, страстей и мысли, глядит на нас со статистических таблиц!

Кто он, розовощекий индивид, сидящий с салфеткой на груди за столиком и с аппетитом уничтожающий дымящуюся снедь? Вокруг него лежат стада миниатюрных быков. Жирные свиньи сбились в угол таблицы. В специальном статистическом бассейне плещутся бесчисленные осетры, налимы и рыба чехонь. На плечах, руках и голове индивида сидят куры. В перистых облаках летают домашние гуси, утки и индейки. Под столом прячутся два кролика. На горизонте возвышаются пирамиды и вавилоны из печеного хлеба. Небольшая крепость из варенья омывается молочной рекой. Огурец, величиною в пизанскую башню, стоит на горизонте. За крепостными валами из соли и перцу пополуротно маршируют вина, водки и наливки. В арьергарде жалкой кучкой плетутся безалкогольные напитки: нестроевые нарзаны, лимонады и сифоны в проволочных сетках.

Кто же этот розовощекий индивид — обжора, пьянчуга и сластун? Гаргантюа, король дипсодов? Силач Фосс? Легендарный солдат Яшка Красная Рубашка? Лукулл?

Это не Лукулл. Это — Иван Иванович Сидоров или Сидор Сидорович Иванов; средний гражданин, съедающий в среднем за свою жизнь всю изображенную на таблице снедь. Это — нормальный потребитель калорий и витаминов, тихий сорокалетний холостяк, служащий в госмагазине галантереи и трикотажа.

От статистики не скроешься никуда. Она имеет точные сведения не только о количестве зубных врачей, колбасных, шприцев, дворников, кинорежиссеров, проституток, соломенных крыш, вдов, извозчиков и колоколов, но знает даже, сколько в стране статистиков.

И одного она не знает.

Не знает она, сколько в СССР стульев.

Стульев очень много.

Последняя статистическая перепись определила численность населения союзных республик в сто сорок три миллиона человек. Если отбросить девяносто миллионов крестьян, предпочитающих стульям лавки, полати, завалинки, а на Востоке — истертые ковры и паласы, то все же остается пятьдесят миллионов человек, в домашнем обиходе которых стулья являются предметами первой необходимости. Если же принять во внимание возможные просчеты в исчислениях и привычку некоторых граждан Союза сидеть между двух стульев, то, сократив на всякий случай общее число вдвое, найдем, что стульев в стране должно быть не менее двадцати шести с половиной миллионов. Для верности откажемся еще от шести с половиной миллионов. Оставшиеся двадцать миллионов будут числом минимальным.

Илья ИЛЬФ,
Евгений ПЕТРОВ.
Двенадцать стульев. 1928

Статистика все путает

В Бессарабии не было такой барщины, как на Украине. Крестьяне отрабатывали панам за землю, но паны не имели права продавать и покупать людей. Бессарабские паны с большой охотой принимали на свои земли украинских беглых крестьян, потому что земли у них было много, а людей мало. Сюда во время крепостного права бежали украинцы из Подольщины, Киевщины, Херсонщины и даже из-за Днепра, из Полтавщины. Они поселялись вокруг Аккермана*, Бендер и среди молдаван по всей Бессарабии. На Аккерманщине все новые села делились на посады; в каждом посаде был пристав, то есть полиция и староста с писарем вместо волостного головы. Народ приписывался к мещанам, потому что на Аккерманщине помещичьих крестьян не было.

Корчака переговорил с перевозчиком, сторговался о цене за перевоз и за то, чтобы тот пошел к приставу и договорился с ним, сколько он возьмет, чтобы приписать бурлак к посаду. Бурлаки сели в лодки и переправились через лиман. Они пристали у села Кривды.

Бурлаки остались у лодки, а перевозчик побежал на гору в Кривду, где жил посадский пристав, переговорил с ним, вернулся и сказал, чтоб бурлаки готовили по пятнадцати рублей за приписку к кривдянскому посаду. Перевозчик повел бурлак к приставу. Пристав не спросил, кто они и откуда, и записал их мещанами посада Кривда. У некоторых бурлак не было столько денег; они пообещали принести остальные в полицию, как только заработают.

В этом посаде и в церковных метриках, и в посадских и полицейских книгах числились какие-то прямо-таки бессмертные люди: они никогда не умирали, потому что на их место сразу же записывали новых украинских беглых, давая им имена покойников. Какой-то Петро Перебендя, по этим книгам, жил уже больше ста лет; Гнат Швыдкий с женой Оришкой жили сто двадцать лет, а Иван Посмитюха уже прожил полтораста лет, да еще с пятью сыновьями и тремя братьями. Пристав записал Миколу отцом, Иваном Посмитюхой, а других бурлак его братьями и сыновьями. Корчака, то есть теперь Олекса Посмитюха, был по годам старше Миколы, а теперь приходился ему сыном. Дав всем новорожденным имена, пристав взял деньги у бурлак и выдал им паспорта.

— Ну и дорого берет этот бессарабский поп за крестины, — сказал Микола, выходя с бурлаками и с перевозчиком во двор.

— Этот еще недорогой! Бывали и подороже, — отозвался перевозчик.

— Так как же вас зовут, мои деточки? — шутил Микола. — Как бы не позабыть да случайно не завраться.

Вся новокрещенная бурлацкая семья Посмитюх запоминала и твердила свои новые имена.

— Теперь идите к попу на по’крестни, пускай он посмотрит на своих новых прихожан, — сказал перевозчик и повел их к попу.

— А что, этот поп тоже возьмет столько же, сколько взял тот? — спросил Микола. — Если и этот спросит такую дорогую плату, тогда хоть беги обратно в Вербивку на барщину.

— Воля, брат, дорогая штука; за нее стоит и много заплатить, — сказал перевозчик и привел их к попу.

Поп охотно принял новых людей в свой приход, записал их Посмитюхами и не взял за это ни гроша. Его приход разрастался за счет беглых с Украины.

— Теперь поздравляю вас с новым счастьем, с новым здоровьем, панове Посмитюхи, а ты, папаша, веди меня в шинок справлять крестины, — сказал перевозчик.

Они отправились в шинок, выпили две кварты горилки, а на завтра тот же перевозчик повел их на лиман, где в плавнях одна рыбачья ватага ловила рыбу.

< . . . >

А между тем из Вербивки все бежали люди от жестокого пана Бжозовского. Много их шаталось по сахарным заводам, много ушло на заработки в Одессу. Бывая в Одессе, Микола встречался с вербивцами и переманивал их в ковбаненкову ватагу. Он расспрашивал про Нимидору, про свой надел, про мать, про пана Бжозовского. Он видел, что возвращаться в Вербивку невозможно.

За это время Бжозовский потерял много своих крепостных и стал объезжать сахарные заводы, сгонять их обратно.

< . . . >

В то время в Аккерман назначен был становой, родом из Киевщины, близкий приятель Бжозовского. Переходя с места на место, он попал в Бессарабию и узнал, что в забродских ватагах много вербивских крестьян. Становой с полицией неожиданно налетел на ковбаненков курень, захватил много вербивцев и среди них Миколу. Всех их заковали в кандалы и посадили в тюрьму. <...>

Перед судом стояло десять бурлак. Это не были те оборванные, изнуренные, несчастные бурлаки, какие бродят по сахарным заводам. Перед судом стояли высокие, здоровые, хорошо одетые люди. Среди них выделялся Микола своим ростом, стройным станом и гордым смелым взглядом. <...>

— Как тебя зовут? — спросил судья у Миколы.

— Я Иван Посмитюха, — отвечал Микола глухим, замогильным голосом.

— Его зовут Микола Джеря! — крикнул Бжозовский, не утерпев, и засверкал своими круглыми серыми вытаращенными глазами.

— Какого ты вероисповедания? — спрашивает дальше судья по-русски.

— Бессарабского, — отвечает Микола, не поняв, что говорит судья, и думая, что тот спрашивает его о губернии.

— Я не о том спрашиваю. В какую церковь ходишь? — продолжал допрос судья.

— Иной раз хожу в кривдянскую, а иной раз в аккерманскую, как придется.

— Да не о том речь идет. Какой ты веры? — уже сердито спрашивает судья.

— Какой же я веры... христианской, такой же, как люди, — говорит Микола.

Судья рассердился и начал кричать:

— Откуда ты родом? Где жил твой отец и как его звали?

— Да я здешний от деда-прадеда. Я родом из Кривды. Батько мой звался Посмитюхой, и деда Посмитюхой дразнили.

— Он родом из Вербивки, из Киевской губернии, — вставил пан, удивляясь словам Джери.

— Я в Вербивке сроду не бывал и не знаю, где она, — не спеша ответил Микола.

— Ты сбежал из Вербивки, тому уже больше двадцати лет, — говорил пан.

— Может, кто и бежал, только не я, — гордо сказал Микола.

Судья рассердился, бросил допрашивать Миколу и обратился к другим бурлакам.

— А тебя как зовут? — спросил он у второго бурлаки.

— Я Грицько Посмитюха.

— Ты не родич ли Ивана Посмитюхи?

— Я его сын, — совсем тихо отвечал бурлака, опустив глаза в землю. Видно было, что ему стыдно врать, да судьба неволит.

— А тебя как зовут? — обратился судья к третьему.

— Я Карпо Посмитюха, — несмело ответил тот.

— Не находишься ли ты в родстве с этими двумя Посмитюхами? — спросил судья.

— Я Ивану брат, — точно во сне, проговорил бурлака, совсем повесив голову, — он был записан в Кривде Миколиным братом.

Судья спросил четвертого, затем пятого. Оба назвали себя сыновьями Миколы Джери.

— Ну и много же у тебя сыновей, да еще и в летах! — говорил, смеясь, судья, засмеялись и урядники.

Пан только глаза таращил на эту комедию и не мог понять, шутят ли эти люди, или совсем спятили.

Остальные бурлаки называли себя разными именами, как они были записаны в аккерманских селах, а не как их звали в Вербивке. Пан насилу разобрал, в чем тут дело.

Судья взглянул в паспорта. В паспортах были те самые имена, какими себя назвали бурлаки. Он велел отвести бурлак в тюрьму, а в суд привести того старосту и писаря, которые выдавали паспорта. Судья знал, как делались такие дела на Аккерманщине, и только хохотал.

< . . . >

Пока бурлаки сидели в тюрьме, произошли большие перемены. Пришла народная воля и крепостное право сгинуло навеки. Слух о воле еще не дошел до аккерманского захолустья, не дошел до тюрьмы, где сидели бурлаки, но пан Бжозовский прослышал об этих делах и никак не мог им поверить.

Снова отворились двери тюрьмы; снова солдаты повели бурлак в суд. В суде уже были и староста с писарем из Кривды. Там же находился и пан Бжозовский.

К тому времени пришла бумага про волю. О ней уже в воскресенье оповещали в церквах. Судья видел, что бурлацкое дело разрешается теперь совсем иначе.

Бурлаки стояли, как перед казнью. Судья вынул манифест о воле и прочитал его. Бурлаки ровно ничего не поняли.

— Уразумели, что я вам прочитал? — спросил у них судья.

— Нет, пане! — отвечали они.

Судья стал им объяснять, что с этого дня они уже свободные люди, не крепостные и если хотят получить землю, так чтоб скорее возвращались не в Кривду, а к своему хозяйству, туда, откуда они бежали.

Бурлаки стояли ни живы ни мертвы; однако ни один из них не поверил судье.

— Ну теперь признавайтесь, в самом деле вы Посмитюхи? — шутил судья. — Теперь вы не крепостные, а вольные и можете, если хотите, вернуться домой.

Бурлаки подумали, что судья нарочно хитрит, чтобы допытаться, кто они такие.

— Нет, пане, мы Посмитюхи от отцов, от дедов-прадедов! — сказал Микола.

— А если я вам дам паспорта вольных и прикажу вам вернуться домой, да еще и на барщину не ходить?

— Воля ваша! А мы все-таки кривдянские Посмитюхи от дедов-прадедов, — повторял Микола.

Судья махнул рукой, а пан Бжозовский теперь стоял ни жив ни мертв, как стояли несчастные бурлаки в начале суда.

Бурлаки только тогда поверили, когда расступились солдаты с ружьями, когда их и в самом деле выпустили на свободу, и они расспросили про волю народ на селе.

Они точно заново на свет родились.

— Вот теперь мы уже и правда не Посмитюхи! — сказал Микола. — Придется опять перекрещиваться на старые имена, не знаю только, где и у кого.

— Да уж, верно, в Вербивке, как судья говорил, — рассуждали бурлаки.

Пан Бжозовский потащился в Вербивку, а бурлаки тоже стали готовиться к дальней дороге. Они продали, что у них тут было, собрали денег, дождались теплых дней и весной распрощались с атаманом и двинулись в путь. Остались только те, кто здесь поженился при живых женах.

В тот год в Кривде и в других аккерманских селах, по документам, померла масса народу. Помер в одночасье и бессмертный Посмитюха со всеми своими сыновьями и братьями, а Кишиневская консистория, просматривая книги, переполошилась, что за страшный мор в Аккермане и по всей Бессарабии. Прошел даже слух, что опять вспыхнула в Бессарабии бендерская чума.

Иван НЕЧУЙ-ЛЕВИЦКИЙ. Микола Джеря. 1875.
Пер. с украинского

* Аккерман — ныне Белгород-Днестровский, территория Украины.