Три профессора, три друга

во главе советской экономической географии

Н.Н. Баранский
о С.В. Бернштейне-Когане
и А.А. Рыбникове

Н.Н. Баранский

До предела сжав морщинки у глаз и взглядом углубившись в прошлое (ему свойственно было отвлекаться взглядом от живой действительности, опуская его куда-то в глубь прожитых лет), а рукой подперев свою львиную голову, Николай Николаевич Баранский, улыбаясь, сказал:
— Знаете, дорогой мой¹, когда-то во Втором МГУ сложилась кафедра экономической географии, неплохая кафедра; я думаю — не чета вашим нынешним, а в доказательство сошлюсь на сборник «Экономическая география» 1929 г., подготовленный этой кафедрой. Много сейчас издают экономико-географической литературы и центральное ВГО, и Московский филиал, ну, конечно, и многочисленные кафедры по всей России и республикам, но дать сборник такого масштаба, в смысле разработки методологических вопросов экономической географии, — никто не может. Кишка тонка! И как я в последующие годы ни пытался выдать по этому делу вещь, превосходящую этот сборник, — ничего не получилось; окружение не то, да и времена другие наступили, так что, можно сказать, и остался он единственным в своем роде.
Постучал кулаком по сборнику, бегло перелистал его и с грустью повторил: «Да, единственный в своем роде».
— А во главе кафедры стояли три профессора, три друга — Сергей Владимирович Бернштейн-Коган, Александр Александрович Рыбников и я. Заведовал С.В. Бернштейн-Коган, человек умный и деятельный, но это вовсе не значит, что во всех вопросах он был коренником, а мы пристяжными; все зависело от проблемы — и тем достигалась коллегиальность руководства, коллегиальность действительная, а не мнимая. На нашем факультете [разговор был в 1960 г. — В.Б.] только кричат о коллегиальности, о необходимости комплексных работ, но эта комплексность достигается разумным подбором специалистов примерно одинакового уровня по разным отраслям знаний, только тогда при взаимном уважении и взаимном обучении возможна коллегиальность и необходимо из этого вытекает комплексность... А то кричат на каждом собрании о необходимости комплексности, да еще на широкой географической основе, а каждый тянет в свою сторону, словно лебедь, рак и щука в известной басне Крылова. У нас было не так.
Мы мало чем уступали друг другу, если говорить вообще о научном уровне, и поэтому каждый из нас имел вполне определенные взгляды на то дело, которым занимается, но при всем том Бернштейн-Коган был несомненно буржуй, я — убежденный марксист, а Рыбников — не менее убежденный народник. Вот так трио! Прямо скажем, треугольник, у которого все углы острые.
Говоря о буржуазных взглядах Сергея Владимировича, я имею под этим в виду все — его немалую культуру, унаследованную от старых времен, и исповедование тех принципов в экономической и географической науке, которые мы квалифицируем сейчас как принципы буржуазной науки. Но ведь по Ленину все эти принципы нужно было усвоить и преодолеть, а не просто отбросить.
Никакая марксистская экономическая география просто немыслима без усвоения и переработки всего того, что создано буржуазной экономико-географической наукой... Александр Александрович Рыбников в молодости был убежденный народник, да так при этих взглядах и остался, занимаясь конкретными экономиками и экономгеографией и не эволюционируя ни в одну из сторон. Для меня в этом отношении он был прелюбопытнейшей фигурой, его искренность и чистота как бы дополнялись наивностью его общественных убеждений... Знаете, с одной стороны, как ребенок, а с другой, словно заспиртованный музейный раритет... Пробовал я спорить с ним по общественным проблемам, и во время этих споров меня прямо-таки не покидало удивление... удивление тем, что серьезный ученый в обоснование своих взглядов выдвигает посылки, имевшие хождение в общественной науке во время моей гимназической молодости и вдрызг разбитые марксистами... А ведь народнические принципы, если исключить индивидуальный террор (а Рыбников его прямо-таки начисто отвергал), были этическими и гуманистическими принципами, да только вот наша рассейская действительность их слабо подтверждала... Пробовал я разъяснять ему, что отстаиваемые им взгляды давно и безнадежно устарели, а главное, в некоторых своих пунктах вполне успешно преодолены марксистской политэкономией... И неизменно при этих наших спорах мне приходилось натыкаться на его вежливую улыбочку и примерно такое заявление: «Да нет уж, почтеннейший Николай Николаевич, чем молиться вашему богу, я уж лучше останусь при идеалах своей молодости» — или, например, в другой редакции: «Извините меня, Николай Николаевич, я не отношусь к тем, кто быстро изменяет идеалам своей молодости» — вот и поговори с таким. Идеалы молодости у него на первом плане! Но главное, конечно, не в этом. Главное в том, что мы все трое крепко любили свою науку и весьма активно в тот период ею занимались. Гиперспециализации тогда еще не было, но, конечно, если разговор касался, допустим, географии транспорта, то в качестве первой скрипки нашего трио выступал С.В. Бернштейн-Коган, если географии сельского хозяйства или кустарной промышленности, то здесь прямо несравненным специалистом был А.А. Рыбников, по всякого рода общим характеристикам уже в то время — ваш покорный слуга и т. д. Взаимное общение и обогащение — великая вещь!
И вдруг Н.Н. Баранский спросил меня неожиданно (он любил спрашивать неожиданно, бросая вопрос как бы вскользь и немедленно переключаясь на него):
— Вы читали их работы?
Я ответил, что читал основные статьи этого сборника (в том числе упомянутых авторов), всю методологическую часть «Очерков экономической географии» С.В. Бернштейна-Когана и две монографии А.А. Рыбникова — «Основные вопросы экономической географии» и о кустарной промышленности России (дореволюционного издания)...
— Читайте, — удовлетворенно кивнул головой Н. Баранский, — читайте, ведь это лучшие специалисты в нашей науке.
— Надо ведь твердо понимать, дорогой товарищ, что вопросы общего мировоззрения — это одно, а профессиональные знания и профессиональные навыки — несколько иное... Не может быть по-настоящему грамотного экономико-географа, если он не знает трудов этих крупнейших специалистов... И вот ведь такая судьба — этих выдающихся специалистов, прямо скажем, за их творческое горение мерзавцы упекли в тюрьму...
— Я знаю, — ответил я Николаю Николаевичу. — Мне об этом довольно подробно рассказывал Александр Иванович Соловьев.
Он глубоко вздохнул и на минутку задумался; мне показалось, что беседа закончена и пора откланяться, но Николай Николаевич продолжил:
— Знаете, Бернштейн-Коган после тюрьмы пришел сломленным человеком, посуровевшим, постаревшим и многое понявшим...
Никакой активной роли в нашем мерзопакостном чиновном государстве он сам играть не хотел... И как я ни тянул его хотя бы в сферу научной деятельности, он вел себя осторожно, почти от всего отказываясь, и статьи писал на сугубо нейтральные темы: «О водном пути из варяг в греки» и т. д. От методологических вопросов, в которых он был крупнейший специалист, отошел...
И совсем другую картину после своего первого выхода из тюрьмы представлял собою искренний и наивный А.А. Рыбников, которого первая отсидка научила совсем другому... С ним в тюрьме произошел прямо-таки анекдот — он вернулся из нее убежденным марксистом и прямо чуть ли не в тот же день пришел ко мне, восторженно заявив о своей новой вере. Откровенно говоря, если бы мне сказал об этом не сам Рыбников, а кто-нибудь другой, я бы его прогнал прямо, что называется, в шею... Но Александр Александрович был особого склада человек... О своем марксистском «крещении» он рассказывал мне так:
— Арестовали... Посадили в камеру... Скука неимоверная... Сокамерники почитывают какую-то художественную литературу, но у меня подавленное настроение, и мне, прямо скажем, не до развлечений... Когда-то, чтобы бедная душа арестанта нашла утешение и он глубже осознал свои грехи, затворнику давали Библию... Но теперь времена другие, у большевиков прямо-таки неудобно ее спрашивать... Думал, думал и додумался... Ну, пусть не Библию, а труды Карла Маркса, в которого они верят как в бога, дадут ведь, наверное, почитать... Ведь писал он там что-то по родной экономической науке... И попросил первый том «Капитала»... Это у них оказалось в наличии, и весьма быстренько принесли. Впечатление от первых глав — не очень, хотя и привлекает своеобразная интерпретация тех проблем, которые многажды обговорены у Адама Смита и особенно у Давида Рикардо в его «Началах политической экономии и податного обложения», где проявляется повышенное внимание к вопросам меновой и потребительской стоимости, дальше — интерес больший; ну уж, а когда дошел до родной мне кооперации и общественного разделения труда, то въелся в этот «Капитал» зубами...²
За первым томом — второй, за вторым — третий, а потом «Теории прибавочной стоимости...» Меня к следователю на вопросы таскают, мне бы думать, как отбиться от его придирок, а я иду по длинным коридорам и у меня не вылезает из головы: «Как же так? Как это могло случиться, чтобы я, ученик Чупрова, отдавший жизнь экономической науке, пропустил столь мощную экономическую теорию, изложенную прямо-таки гениальным исследователем, который учел практически все доступные его времени источники, даже труды моего учителя не забыл?» (Во втором томе «Капитала» есть ссылка на «Железнодорожное хозяйство» Чупрова.) За экономическими работами последовало все написанное Марксом и Энгельсом, что имелось в тюремной библиотеке, а имелось там многое, в том числе и труды на языке оригинала... Проштудировал я все и пришел к выводу — удивительно цельная в философском, социальном и экономическом плане теория; теория, которой ни один серьезный ученый пренебречь не вправе, и я определяю себя как марксиста.
— И смех, и грех... Но надо знать русскую интеллигенцию дореволюционной выучки, чтобы понять, что такие курбеты не только возможны, они необходимо должны были происходить с ее лучшими представителями типа милейшего Александра Александровича... В искренность его признаний я верю всей душой, да только весьма жаль, что те вонючие чиновники, которые теперь держат в руках власть, никогда по своей тупости ни представить этого, ни тем более поверить этому не могли... Так что его «хождение по мукам» продолжалось, невзирая на то, что человек и ученый через данные своей науки пришел сознательно к Марксу, то есть полностью завершил ту переориентацию в своем мировоззрении, о которой, помнится, говорил Ленин в статье «О значении воинствующего материализма». Да разве этим костоломам было до идей, они выполняли совсем другую задачу... Убрать возможную оппозицию, а любая оппозиция существующему строю на холуях и дураках не держится, ее костяк составляют умные люди, к числу которых, несомненно, относились мои друзья — С.В. Бернштейн-Коган и А.А. Рыбников. Не скрою, после их ареста и сам я ожидал похожей судьбы... Вот-вот придут: оснований для привлечения меня к их делам было более чем достаточно... Ведь их арест произошел в период самой разнузданной левацкой кампании, которая была санкционирована сверху и социальный смысл которой заключался только в одном — подвести ведущих профессоров под статью! Именно в тот период я усвоил привычку — на разных собраниях и заседаниях закрывать глаза, которая частично сохранилась до сих пор... Смотреть на систематически устраиваемые шабаши дураков-демагогов, которые не ведали, что творят, было прямо-таки физически невозможно. Я отказывался в то время читать журналы с газетами, в которых всякая дрянь поливала меня помоями, причем наблюдалась четкая закономерность — чем ничтожнее человек, тем больше ругани...
Но, конечно, при всем этом я понимал, что дела о судьбе моих друзей решались на самом верху, и раз я привлечен не был — значит, ОН [Сталин — В.Б.] запретил. После 1926 г., когда я по старой дружбе уломал В.В. Куйбышева, принудив его дать мне «вольную», и сбежал из PKИ, где планировался на пост замнаркома, я видел ЕГО всего раз пять или шесть... И почти каждый раз слышал от него упреки в своем штрейкбрехерстве — это обида за то, что в противоположность С.М. Кирову, В.В. Куйбышеву и многим другим своим близким знакомым я не принял активного участия в развернутой им борьбе за власть... Мне, конечно, приходилось отшучиваться, извиняться и оправдываться, а он, хитро поглядывая, улыбался в усы (дескать, и без тебя управился). Со своей стороны скажу: ввяжись я тогда в эту бодягу, никогда бы на этом свете столько не прожил, и мы с вами бы не разговаривали... Здесь дело в том, что я его достаточно хорошо знал и понимал, как нужно по отношению к нему себя вести... Политического противостояния он не прощал никому и никогда. Особенно не любил тех, кто внешне с ним соглашался, но в серьезных вопросах тайно голосовал против него... Техника дактилоскопии уже тогда была достаточно хорошо развита, а все эти бюллетени и карточки после съездов и конференций оставались в ЦК, так что установить, кто «за», кто «против», было делом не особенно трудным. Сейчас реабилитируют массу незаконно репрессированных людей... И, конечно, совершенно правильно говорят, что перед партией и государством эти люди были ни в чем не повинны... Но из этого нельзя делать вывод, что верхушку государственного и партийного аппарата он отправлял на смерть без всяких оснований, без вины... Просто у него был свой критерий этой вины — он убирал тех, кто лично перед ним виновен... Судьи не знали, за что человеку смертный приговор, а он знал... Я ни за что не поверю, что в этом деле у него не было никаких мотиваций... Не такой это был человек.
Когда в 1937 г. начались большие аресты, я, проснувшись однажды утром, к вечеру обнаружил, что остался вовсе без знакомых... Один-одинешенек...
Пожимая плечами и разводя в стороны могучие руки, Н. Баранский недоуменно говорит:
— Heт, это психологическое состояние передать словами просто невозможно... Вы только представьте себе — у человека на сегодняшний день пол-Москвы друзей, а завтра кругом пустота... Никого нет, всех взяли... Даже обидно как-то, сам собою напрашивается вопрос: «А почему не меня? Чем я их лучше или хуже? Ведь ругательных слов по поводу всяких чинодралов я говорил в десять раз больше, чем они. Что же происходит в этом мире?» Опечатал квартиру и махнул к себе на дачу — а по Москве молнией слух: «Взяли и Баранского».
На даче я крепко подумал над вопросом: почему ко мне не пришли? — и к кое-каким выводам пришел. По некоторым персонам догадался, почему и за что. Судебные процессы в последующем подтвердили мои догадки...
И про себя, конечно, и про наши отношения с ним тоже крепко пришлось подумать...
Впоследствии Емельян Ярославский весьма доверительно, как секрет большой важности, рассказал мне, что во время доклада Ежова на заседании политбюро в проскрипционных списках моя фамилия прозвучала одной из первых. Сталин, как обычно расхаживая по кабинету, повернулся к Ежову и сказал всего три слова: «Баранского не трогать». Если говорить между нами, для меня это откровение Емельяна вовсе не представляло большой новости — эту новость я заранее вычислил!
Полушутя, я тоже бросаю фразу: «И все же не совсем понятно, Николай Николаевич, почему по отношению именно к вам он проявил такое благодушие?»
Баранский смеется в ответ и, поглядывая на меня хитрыми глазами, подняв указательный палец, заявляет: «А это секрет... Он, как Емелька Пугачев, помнил тот заячий тулупчик, который подарил ему Петруша Гринев».

¹ Автор этих заметок был студентом, а затем аспирантом Н.Н. Баранского.
² А.А. Рыбников в своих научных работах придавал очень большое значение категории общественного разделения труда и формам кооперации в сельском хозяйстве и кустарной промышленности. Именно ему принадлежит мнение, не разделенное в последующем большинством экономико-географов, которое кратко можно формулировать так: то, что не входит в систему общественного разделения труда, не входит и в предмет изучения экономической географии.

В.И. БЫКОВ,
канд. геогр. наук, доцент кафедры экономической
и социальной географии стран содружества и
Республики Беларусь Белорусского
государственного университета
Минск