Географический образ Урала
в произведениях
Д.Н. Мамина-Сибиряка

И.Н. КОРНЕВ
профессор, заведующий кафедрой экономической географии
и методики обучения географии
Уральского государственного педагогического университета
г. Екатеринбург

Продолжение. См. № 6/2003

Уральцы и их жизнь

Д.Н. Мамин-Сибиряк с дочерью Аленушкой (ей посвящены известные «Аленушкины сказки»)

Большое место в творчестве Д.Н. Мамина-Сибиряка занимают описания «живого Урала». «Не одни цветы и травы неустанно поднимаются с азиатской и европейской стороны на скалистые вершины, встречаются и связывают соседние части света своими корнями и красками. Не одни ручьи и реки бурно мчатся по уральским склонам. Не одни камни мешают живому, неустанному движению, смывающему плесень и грязь, осевшую в расщелинах. Культура двух стран сталкивается на Урале, беспокойные, энергичные, вечно ищущие люди, не признающие преград, неустанно поднимаются со своей правдой, жадностью и промышленным гением на его вершины, и бурными потоками несется по каменистым склонам, пробивая новые пути между скалами, их бодрая, полная инициативы жизнь...»⁸. На фоне сурового горного и лесного пейзажа, под шум уральских бурь и уральских дождей проходит перед нами целая галерея то простых и наивных, то грубых, хмурых, замкнутых людей, из души которых писатель легко и просто, как старый уральский старатель из грубого мешка, достает и золотые самородки и драгоценные камни. Мамин-Сибиряк писал: «Будущему историку Урала предстоит интересная задача проследить шаг за шагом, каким путем складывалось население уральских заводов» (От Урала до Москвы). Башкиры и вогулы⁹ были слишком слабы физически, чтобы вынести все тяготы рудникового труда и огневой заводской работы. Заводчики должны были обратиться к русскому населению. При Петре I и его преемниках самый большой контингент переселенцев на Урал дали раскольники, затем уходившие от красной шапки (то есть от военной службы), а также «пригнанные переселенцы» из России.
В романе «Три конца» мы читаем о том, как формировалось население заводов: «В самом Ключевском заводе¹⁰ невольно бросалась в глаза прежде всего расчлененность “жила”, раскидавшего свои домишки по берегам трех речек и заводского пруда. Первоначальное “жило” расположилось на левом крутом берегу реки Урьи, где она впадала в Березайку. Утесистый берег точно был усыпан бревенчатыми избами, поставленными по-раскольничьи: избы с высокими коньками, маленькими окошечками и глухими, крытыми со всех сторон дворами. Эти почерневшие постройки кондового раскольничьего “жила” были известны под общим именем “Кержацкого конца”.

Бюст Д.Н. Мамина-Сибиряка в Перми (установлен в 1974 г.)

В таком виде Ключевской завод оставался до тридцатых годов. Заводское действие расширялось, а заводских рук было мало. Именно в тридцатых годах одному из Устюжаниновых удалось выгодно приобрести две большие партии помещичьих крестьян — одну в Черниговской губернии, а другую — в Тульской. Малороссы и великороссы были “пригнаны” на Урал и попали в Ключевской завод, где и заняли свободные места по р. Сойге и Култыму. Таким образом образовались два новых “конца” — туляцкий на Сойге и хохлацкий — на Култыме. Новые поселенцы получили от кержаков обидное прозвище “мочеган”, а мочегане в свою очередь окрестили кержаков “обушниками”. Разница в постройках сразу определяла характеристику концов, особенно хохлацкого, где избы были поставлены кое-как. Туляки строились “на рассейскую руку”, а самые богатые сейчас же переняли всю кержацкую повадку, благо лесу кругом много. Хохлы селились как-то врозь, с большими усадами, лицом к реке, а туляки осели груднее и к реке огородами.
Всех дворов в трех концах насчитывали до тысячи, следовательно, население достигало тысяч до пяти, причем между концами оно делилось неравномерно: кержацкий конец занимал половину, а другая половина делилась почти поровну между остальными концами».
На Урале существует генетическая связь между старобрядчеством и развитием горнозаводской промышленности. Старообрядчество оказало большое влияние на жизнь Урала. Многочисленные его секты в начале ХIХ в. объединились в «часовенное согласие», ставшее основным течением уральского раскола. Старообрядчество способствовало сохранению в быту населения элементов старой русской культуры. Мамин мастерски рисует жизнь и мироощущение раскольников. «Счастливый случай позволил мне быть на могилке о. Антония в самый день поминовения его памяти, когда в жизнь Уральских гор стеклось несколько тысяч раскольников, не приемлющих священства. Были тут и висимцы — кокурошники (прозвание раскольников Висимо-Шайтанского завода), и черновляне — обушники (жители Черноисточинского завода), и долгоспинники из Малых и Больших Галашек (между заводами Висимо-Шайтанским и Висимо-Уткинским), и тагильцы — ершееды, и старозаводские раскольники (из Невьянского завода), и разный пришлый люд с других Уральских заводов, — Верхнейвинского, Ревдинского, Каслинского и Верх-Исетского... Когда эти сотни людей запели вечную память протяжным старообрядческим напевом — что-то такое тяжелое заныло и защемило в душе: именно этот мотив как нельзя больше шел к этому серому небу, этому траурному лесу, этой длинной истории человеческих страданий, нашедших место успокоения под этим небольшим холмиком земли. Эта общественная молитва продолжалась часов шесть или семь; к ее окончанию действительно небо прояснилось, выглянуло солнце, и лес, и трава заблестели свежей яркой зеленью» (От Урала до Москвы).

Уральские рабочие. Рубеж XIX—ХХ вв.

Общинность, взаимоподдержка в вере и мирских делах способствовали воспитанию в староверческой среде людей энергичных, волевых, сильных. «Громадный деревянный дом, который выстроил себе Гуляев в Шатровском заводе, представлял из себя и крепость, и монастырь, и богато убранные палаты. Это была полная чаша во вкусе того доброго старого времени, когда произвол, насилие и все темные силы крепостничества уживались рядом с самыми светлыми проявлениями человеческой души и мысли. Жизнь в гуляевских палатах была создана по типу древнего благочестия, в жертву которому здесь приносилось все. <...> У Гуляева была всего одна дочь Варвара, которую он любил и не любил в одно и то же время, потому что это была дочь, тогда как упрямому старику нужен был сын. Избыток того чувства, которым Гуляев тяготел к несуществующему сыну, естественно, переходил на других, и в гуляевском доме проживала целая толпа разных сирот, девочек и мальчиков. По большей части это были дети гонимых раскольников, задыхавшихся по тюрьмам и острогам; Гуляеву привозили их со всех сторон, где только гнездился раскол: с Вятки, из Керженских лесов, с Иргиза, из Стародубья, Чернораменских скитов и т. д. Эти дети составляли что-то вроде одного семейства, гревшегося под гостеприимной кровлей гуляевских палат. Они получали строгое воспитание под началом раскольничьих начетчиц и старцев, и потом мальчики увозились на прииски, девочки выходили замуж или терпеливо ждали своих суженых.
— Ну, что мое гнездо? — спрашивал обыкновенно Гуляев, когда приезжал с приисков домой.
Это “гнездо” вносило совершенно особенную струю в гуляевский дом. Около старого раскольника Гуляева создавалось что-то вроде домашнего культа. “Это сказал сам Павел Михайлыч”, “Так делает сам Павел Михайлыч” — выше этого ничего не было. Слово Гуляева было законом. Из этого гуляевского гнезда вышло много крепких людей, известных всему Уралу и в Сибири. Фамилии Колпаковых, Полуяновых, Бахаревых — все это были птенцы гуляевского гнезда, получившие там вместе с кровом и родительской лаской тот особенный закал, которым они резко отличались между всеми другими людьми. В них продолжали жить черты гуляевского характера — выдержка, сила воли, энергия, неизменная преданность старой вере, — одним словом, все то, что давало им право на название крепких людей» (Приваловские миллионы).

Дом-музей Д.Н. Мамина-Сибиряка в Екатеринбурге Этот дом был куплен писателем в 1885 г. на гонорары, полученные от публикации романов «Приваловские миллионы» и «Горное гнездо»

Такими были первые заводчики, но их последующие поколения быстро вырождались под влиянием неограниченной власти и несметных богатств. «Горное дело на Урале создалось только благодаря безумным привилегиям и монополиям, даровым трудом миллионов людей при несправедливейшей эксплуатации чисто национальных богатств. Системой покровительства заводскому делу, им (уральским заводчикам. — И.К.) навсегда обеспечены миллионные барыши...» (Приваловские миллионы)
К середине ХVIII столетия известные династии заводчиков выродились. Они мало интересовались делом и многие из них никогда не показывались на своих заводах, проживая в столицах или за границей. «Просматривая семейную хронику Лаптевых, можно удивляться, какими быстрыми шагами совершалось полное вырождение ее членов, под натиском чужеземной цивилизации и собственных богатств. Хорошо сохранили основной промышленный тип собственно только два поколения — сам Гордей и его сыновья, дальше начинался целый ряд таких “русских принцев”, которые удивляли всю Европу и, в частности, облюбованный ими Париж тысячными безобразиями и чисто русским самодурством. В Париже, Вене, Италии были построены Лаптевыми княжеские дворцы и виллы, где они и коротали свой век в самом разлюбезном обществе всевозможного отребья столиц и европейских подонков. Здесь они родились, получили воспитание и женились на аристократических выродках или знаменитостях сцены и demi-mond’a¹¹, пускали семя и, в крайнем случае, возвращались на родину только умереть. Некоторые из представителей этой фамилии не только не бывали в России ни разу, но даже не умели говорить по-русски. Единственное основание, которое давало им еще некоторое право фигурировать в качестве “русских принцев” — это были те крепостные рубли, которые текли с Урала на веселую далекую заграницу неиссякаемой, широкой волной. Эти мужицкие выродки представляли собой замечательную галерею психически больных людей, падших жертвой наследственных пороков и развращающего влияния колоссальных богатств» (Горное гнездо). Под фамилией Лаптевых каждый живущий на Урале и знакомый с его историей может узнать другую историческую уральскую фамилию — Демидовых.

Бюст Д.Н. Мамина-Сибиряка в Екатеринбурге, в сквере у городского пруда (установлен в 1987 г.)

С дотошностью «бытописателя-психолога» рисует Мамин отдельные человеческие образы, а через них жизнь всех слоев уральского общества, создавая единый и неповторимый образ региона. Роскошная жизнь заводчиков, золотопромышленников и беспросветная нужда рабочего люда — характерная черта уральского быта. «Беспримерное, чудовищное богатство Привалова создало жизнь баснословную в летописях Урала. Этот магнат-золотопромышленник, как какой-то французский король, готов был платить десятки тысяч за всякое новое удовольствие, которое могло бы хоть на время оживить притупленные нервы. Гуляевский дом в Узле12 был отделан с царской роскошью. Какая жизнь происходила в этом дворце в наше расчетливое, грошовое время, трудно даже представить; можно сказать только, что русская натура развернулась здесь во всю свою ширь.
С утра до ночи в приваловских палатах стоял пир горой, и в этом разливном море угощались званый и незваный. <...> Словом, жизнь, не сдерживаемая более ничем, не знала середины и лилась через край широкой волной, захватывая все на своем пути. Но обыкновенной роскоши, обыкновенного мотовства этим неистовым детям природы было мало. Какой-то дикий разгул овладел всеми: на целые десятки верст дорога устилается красным сукном, чтобы только проехать по ней пьяной компании на бешеных тройках; лошадей не только поят, но даже моют шампанским; бесчисленные гости располагаются как у себя дома, и их угощают целым гаремом из крепостных красавиц» (Приваловские миллионы).
Другой полюс — это рабочие, создающие легендарные богатства, которыми «русские принцы» засыпали и изумляли Европу. В романе «Горное гнездо» выведены характерные приметы и особенности рабочих, занятых на разных работах. «Для человека нового эта двухтысячная толпа представлялась такой же однообразной массой, как трава в лесу, но опытный взгляд сразу определял видовые группы, на какие она распадалась естественным образом.
Основание составляли собственно фабричные рабочие, которых легко было отличить от других по запеченным, неестественно красным лицам, вытянутым сутоловатым фигурам и той заводской саже, которой вся кожа пропитывается, кажется, навеки. Тут были простые поденщики, черноделы и рабочая аристократия. Все эти люди изо дня в день тянувшие каторжную заводскую работу, которую бойкий заводской человек не даром окрестил огненной, теперь слились в одно общее желание “взглянуть на барина”, для которого они жарились у горнов, ворочали клещами раскаленные двенадцатипудовые крицы, вымогались над такой работой, от которой пестрорядные рубахи после двух смен вставали от потовой соли коробом. Фабрика рядом поколений выработала совершенно особый тип заводского фабричного, который в состоянии вынести нечеловеческий труд. Эти жилистые могучие руки, эти красные затылки, согнутые спины и крепкая уверенная поступь были точно созданы для заводской работы. Каждая фигура была сколочена из одних костей и мускулов, дышала чисто заводской силой.
Полным контрастом с заводскими мастеровыми являлись желтые рудниковые рабочие, которые “робили” в горе. Изнуренные лица, вялые движения и общий убитый вид сразу выделял их из общей массы — точно они сейчас были откуда-то из-под земли и не успели еще отмыть прилипшей к телу и платью желтой вязкой глины. Работа “в горе” на глубине 80 сажен, по всей справедливости, может называться “каторжной”, чем она и была в крепостное время, превратившись после эмансипации в “вольный крестьянский труд”. Конечно, “в гору” толкала этих желтых выцветших людей самая горькая нужда, потому что там платили дороже, чем на других работах. Стоило только раз попасть рабочему в медный рудник, чтобы навеки вечные обречь следующие поколения на эту же работу. Это объясняется очень просто: молодых, здоровых рабочих толкает “в гору” возможность больших заработков, но самый сильный человек “израбливается” под землей в 10—12 лет, так что поступает на содержание к своим детям в 35 лет. Таким образом, детям рудниковых рабочих приходится слишком рано содержать не только себя, но и семью отца, а такой заработок может дать одна “гора”. Рудниковый рабочий органически связан с своей горой, как устрица с своей раковиной.
Между этими основными группами толкались черномазые углежоги, “транспортные” и всякий другой рабочий люд, не имевший определенной специальности или менявший ее с каждым годом. Сюда же прибрели самые древние старики, вытянувшиеся еще до крепостного права. Достаточно было взглянуть на эти согнутые в дугу спины, подгибавшиеся колени и дрожавшие корявые руки, чтобы сразу узнать бывших “огненных” и рудниковых рабочих» (Горное гнездо).

Интерьер Дома-музея Д.Н. Мамина-Сибиряка в Екатеринбурге

Все симпатии, вся любовь Мамина-Сибиряка обращена к трудовому народу Урала. Он пишет о том, что население тагильских заводов вообще отличается большей смышленостью, пробойностью и чисто заводской хваткой — никакое дело от рук не уйдет. «Тагильского мастерка вы узнаете из тысячи, — это совершенно особенный тип, выработавшийся на бойком промысловом месте. Одним словом, настоящая, рабочая гвардия — народ все рослый, здоровый, ничего общего с захудалым расейским заморышем фабричным не имеющий. Но нужно видеть этого мастерового в огненной работе, когда он, как игрушку, перебрасывает двенадцатипудовый рельс с одного вала на другой или начинает поворачивать тяжелую крицу под отжимочным молотом: только рядом поколений, прошедших через огненную работу, можно объяснить эту силу и необыкновенную ловкость каждого движения» (Платина). Прежде всего, это деловой народ, органически сросшийся с своим заводским делом, его интересами и злобами дня. Ничего другого они не хотят знать, кроме своих заводов. Случаи, чтобы кто-то оставил свои заводы и поступил куда-нибудь на другое, не заводское место, являются редким исключением. С другой стороны, попасть чужому в заводы очень трудно, а еще труднее ужиться в этой органически сплоченной среде. Таким образом, в произведениях Мамина народ не представляет собой некую однородную массу — это всегда рабочие определенных и важных ремесел и профессий: золотодобытчики, сплавщики леса, рудокопы, углежоги, мастера «кричного дела» и т. п. Внимание писателя сосредоточено не только на их чисто внешних характеристиках, но и на психологии, порожденной производственной ролью и трудовым самоощущением рабочего.
Отмечая положительные качества рабочих, Мамин-Сибиряк не скрывает и их недостатков, с грустью рассказывая, как много темноты, невежества, дикости и грубости в народной жизни. Так, писатель замечает, что и русские, и хохлы относятся с убийственным равнодушием к своим больным, точно к подержанным и уже не пригодным вещам (Старая Пермь). Из очерков мы также узнаем, что при высокой зарплате холостые парни имеют в руках много свободных денег и привыкают к известной роскоши, а главное — к разгулу и пьянству. Только в Висиме, указывает писатель, ежегодно пропивается 70 тыс. рублей, что при семистаx дворах составит 100 рублей на каждый двор. Сильно пьют и много пьют больше на промыслах, потому что и горе, и радость, и сам труд выражаются здесь в более интенсивных формах, чем при земледельческом труде. Для промыслов водка является настоящим злом.
Мы привели наиболее яркие характеристики противоположных полюсов уральского общества, но в произведениях писателя не менее ярко характеризуются и другие слои: крестьяне, купцы, чиновники, духовенство, журналисты, адвокаты, учащаяся молодежь — и это делается с не менее глубокой портретной и психологической индивидуализацией, через которую просматриваются и социально-типические черты.

⁸ В.П. Чекин. Цит. соч., с. 38.
⁹ Вогулы — устар. название манси.
¹⁰ Под названием Ключевской завод выведен Висимо-Шайтанский завод — родина писателя.
¹¹ Полусвета (франц.).

Продолжение следует