К 300-летию Санкт-Петербурга

Северная столица

Составитель Ю.Н. ЛАЗАРЕВИЧ

Постройка Санкт-Петербурга

Кровавыми усилиями проход из Ладоги в открытое море был открыт. С востока потянулись бесчисленные обозы, толпы рабочих и колодников. (Петр писал Ромодановскому: «...в людях зело нужда есть, вели по всем городам, приказам и ратушам собрать воров, слать их сюда».) Тысячи рабочих людей, пришедших за тысячи верст, перевозились на плотах и челнах на правый берег Невы, на остров Койбу-саари, где на берегу стояли шалаши и землянки, дымили костры, стучали топоры, визжали пилы. Сюда, на край земли, шли и шли рабочие люди без возврата. Перед Койбу-саари — на Неве — на болотистом островке Янни-саари, в обережение дорого добытого устья всех торговых дорог русской земли, — начали строить крепость в шесть бастионов. («...Строить их шести начальникам: первый бастион строят бомбардир Петр Алексеев, второй — Меншиков, третий — князь Трубецкой, четвертый — князь-папа Зотов...».) После закладки, на большом шумстве в землянке у Петра, при заздравных стаканах и пушечной пальбе, крепость было придумано назвать Питербурх.
Открытое море отсюда было — подать рукой. Ветер покрывал его веселой зыбью. На западе, за парусами шведских кораблей, стояли высокие морские облака, — будто дымы другого мира. Смотрели на эти нерусские облака, на водные просторы, на страшные пожары вечерней зари лишь дозорные солдаты на пустынном Котлин-острове. Не хватало хлеба. Из разорванной Ингрии, где начиналась чума, не было подвоза. Ели корни и толкли древесную кору. Петр писал князю-кесарю^*, прося слать еще людей, — «зело здесь болеют, а многие и померли». Шли и шли обозы, рабочие, колодники...

***

Александр Данилович^** не мог долго сидеть на одном месте, времени ему всегда не хватало, как и всем, кто работал с царем Петром. Опять — накинул плащ, вышел из мазанки вместе с братьями Бровкиными. Сразу в лицо задул сильный, сырой весенний ветер. По всему Фомину острову, как называли его в старину, — а теперь Петербургской стороной, — шумели сосны, так мягко и могуче, будто из бездны голубого неба лилась река... Кричали грачи, кружась над голыми редкими березами.
Алексеева^*** мазанка стояла в глубине очищенной от леса и выкорчеванной Троицкой площади, неподалеку от только что построенных деревянных гостиных рядов; лавки были накрест забиты досками, купцы еще не приехали; направо виднелись оголенные от снега земляные валы и бастионы крепости; пока только один из бастионов, — бомбардира Петра Алексеева, — был до половины одет камнем, там на мачте плескался белый с андреевским крестом морской флаг — в предвестии ожидаемого флота.
По всей площади ветром рябило воду. Александр Данилович, не разбирая, шлепал ботфортами, шел — наискосок — к Неве. Главная площадь Петербурга была только в разговорах да на планах, которые Петр Алексеевич чертил в своей записной книжке; а всего-то здесь стояла бревенчатая, проконопаченная мохом церковка — Троицкий собор да неподалеку от него — ближе к реке — дом Петра Алексеевича, — чисто рубленная изба в две горницы, снаружи обшитая тесом и выкрашенная под кирпич, на крыше, на коньке, поставлены деревянные — крашеные — мортира и две бомбы, как бы с горящими фитилями.
По другой стороне площади находился низенький голландский дом, весьма располагающий к тому, чтобы туда зайти, — из трубы его постоянно курился дымок, за окном, сквозь мутные стеклышки, виднелась оловянная посуда и висящие колбасы, на входной двери намалеван преужасный штурман с пиратской бородой, в одной руке он держит пивную кружку,
в другой — чем играют в кости, над входом скрипела на шесте вывеска: «Аустерия четырех фрегатов».
Когда вышли на реку, ветер подхватил плащи, взметнул парики. Лед на Неве был синий, с большими полыньями, с высокими уже навозными дорогами. Александр Данилович вдруг рассердился: — Две тысячи рублев отпустили на все работы! Ах, чернильные души, ах, постники, грибоеды! Да наплевал я на дьяков, на подьячих, на все Приказы — в Москве над полушкой трясутся, бумагу переводят! Я здесь хозяин! У меня есть деньги, есть лошади, мужиков добрых могу достать, сколько надобно, где я их найду — мое дело... Вы запомните, братья Бровкины, сюда не дремать приехали... Не доспать, не доесть — к концу мая должны быть готовы все причалы, и боны, и амбары... Да не только на левом берегу, где вам указано... Здесь, на Питербурхской стороне, должны быть удобства, чтобы подойти, пришвартоваться большому кораблю... — Александр Данилович быстро шел по берегу, указывая, где начинать бить сваи, где ставить причалы. — После морской виктории подплывет флагман, с пальбой, с продырявленными парусами, — что же ему, в устье Фонтанки швартоваться? Нет — здесь! — Он топал ботфортом в лужу. — А случится, приплывет из Англии, из Голландии богатый гость, — вот — дом Петра Алексеевича, вот — мой дом, милости просим...
Дом Александра Даниловича или генерал-губернаторский дворец, — в ста саженях от царской избушки вверх по реке, — построен был наспех, глинобитный, штукатуренный, с высокой голландской крышей, видной издалече по реке; как раз посреди фасада было устроено крыльцо на двух плоских колоннах с портиком, на котором — на правом скате лежал деревянный Нептун с трезубцем, на левом — Наяда с большими грудями локтем опиралась на опрокинутый горшок; в треугольнике портика — шифр «А.М.», обвитый змеей. На крыше — на мачте — собственный флаг генерал-губернатора; перед крыльцом стояли две пушки.
— Домишко не стыдно иностранным показать. Хороши, ах, хороши боги морские! Вот, кажется, вышли из моря и легли у меня над крыльцом... А как флот-то со Свири здесь мимо проплывет, да из пушек мы надымим... Красиво, ах, красиво!..
Александр Данилович любовался на свой дом, прищуривал синие глаза. Потом повернулся и крякнул с досады, глядя на далекий левый берег, где ветер качал одинокие сосны среди пней и плешин.
— Ах, обидно!.. Малость тут попортили сгоряча... — он указал тростью на то место, где Фонтанка вытекала из Невы. — Какая была перспектива перед моими окнами, — бор стоял стеной, там бы плезир поставить для летнего удовольствия... Вырубили! Вот, черт, всегда так...

^* Ф.Ю. Ромодановскому.
^** Меншиков.
^*** Один из братьев Бровкиных.

Алексей ТОЛСТОЙ.
Петр Первый. 1930—1945

Петербург сто лет назад

Быстро шла в рост столица громоздкой империи Российской. В 1904 г. население Петербурга достигло без малого миллиона шестисот тысяч.
Все дальше уходили в прошлое времена патриархальные, неторопливые. Жизнь набирала скорость, — все куда-то заспешили, задумываться стало некогда. Уже затрещали первые автомобили — радость и горе ХХ века, — им разрешалось пробегать в час не более двенадцати верст. Появились иллюзионы со смешными, судорожно дергающимися фигурками.
С каждым годом росли блеск и нищета Санкт-Петербурга.
Все так же строг и величествен был его парадный фасад — закованные в гранит берега Невы, темно-багровые, цвета бычьей крови, молчаливые дворцы с балконами, «куда столетья не ступала ничья нога».
По-прежнему сохранял город облик военной столицы — с частой барабанной дробью, медью оркестров, тяжким шагом пехоты, слитным топотом конницы.
Вычищены, вылощены были старые центральные кварталы — части Адмиралтейская, Казанская, Литейная. От торцовой мостовой остро пахло дегтем^*, и по-особому глухо цокали на ней копыта. Тот, кто еще застал Петербург, навсегда запомнил и этот запах, и этот звук. Здесь на всех перекрестках торчали монументальные городовые в белых перчатках, из подворотен выглядывали дворники в чистых фартуках, в подъездах дремали обшитые позументами швейцары, — оберегали покой и достояние хозяев. Здесь царили аристократия и плутократия — Шереметевы, Юсуповы, Стенбок-Ферморы, Орловы-Давыдовы и на равных правах с ними Путиловы, Абамелек-Лазаревы, Утины, Гинзбурги, Елисеевы...
Но настоящая, быстрая, хваткая жизнь шла не здесь.
Невский проспект оставался, как и в гоголевские времена, «всеобщей коммуникацией» Петербурга. Запруженный толпой суетливых или праздношатающихся людей, он весь был в пролетках либо санях, в дребезжащих конках и крикливых вывесках, безобразно заляпавших здания по самые крыши. Почему-то чаще всего попадались вывески дантистов и фотографов — словно петербуржцы только и делали, что вставляли зубы, чтобы потом увековечиться.
Большие банки один за другим возводили на петербургских улицах свои гранитные цитадели, — Азовско-Донской, Волжско-Камский, Русский торгово-промышленный, Русский для внешней торговли.
А там, где кончался этот сытый и нарядный, то могильно молчавший, то, как улей, гудевший Петербург, на все четыре стороны раскинулись в горбатом булыжнике, в пыли и серой мгле заставы — Нарвская, Московская, Невская, бесконечные проспекты Выборгской стороны, деревянная Охта, голый остров Голодай. Дымили, грохотали, заглатывали в ворота тысячные толпы гигантские по тем временам заводы. Бойко торговали более чем три тысячи питейно-трактирных заведений. Скудно жил, тяжко работал, топил горе в вине, погибал от чахотки трудовой люд.

^*Бревна, вбивавшиеся в землю и образовывавшие торцовую мостовую, пропитывали дегтем, чтобы предохранить от гниения. — Прим. ред

Владимир ОРЛОВ.
Гамаюн (Жизнь Александра Блока).
1977

Петербург Александра Блока

Блоку в величайшей степени было свойственно внесенное в русскую литературу, главным образом Достоевским, ощущение Петербурга как одушевленного существа, жившего своей собственной, единой и неповторимой, жизнью и непостижимым образом воздействующего на бытие и судьбу человека. «Действенный Петербург» — этими словами Блок отчетливо выразил свое обостренное чувство города, в котором природа — убогая, но овеянная сумрачно-тревожным дыханием ненастья, и великолепное искусство, воплощенное в стройных и соразмерных ансамблях, объединились, чтобы создать уникальный, единственный на всем свете ландшафт.
Игра тени и света, меняющая пейзаж в зависимости от погоды и освещения, широко распахнутые сквозные пространства, мощное течение реки, рассекающей город надвое, венецианская застылость каналов, густая осенняя мгла или прозрачные белые ночи, влажный морской ветер — почти всегда западный, «тот, что узкое горло Фонтанки заливает невской водой», шпили и купола, колонны и арки, увенчанные торжественными квадригами, круто выгнутые мосты, гранитные парапеты — все сливается здесь в единую симфонию воздуха, воды и камня.
Вода и камень — бесспорно, самая приметная черта города, возникшего из «топи блат». Реки, каналы, протоки пересекают все его пространство (ведь их свыше полутораста!), а присутствие моря ощущается в нем всегда. «А в переулках пахнет морем...» Всюду, куда ни пойдешь, — вода, топь, хлябь, лишь огражденные и придавленные камнем и готовые вот-вот вырваться из плена.
В стихах Блока такое представление о городе на Неве нашло, пожалуй, наиболее точное и лапидарное выражение: «глубина, гранитом темным сжатая». Из этого двуединства воды и камня рождалась петербургская тема, усвоенная русской литературой: мятежная стихия, угрожающая геометрически расчисленному миру деспотизма, «роковой воли», нормы и ранжира.

Владимир ОРЛОВ. Гамаюн
(Жизнь Александра Блока). 1977

Зодческие призраки города

Когда прошли холода, мы много блуждали лунными вечерами по классическим пустыням Петербурга. На просторе дивной площади беззвучно возникали перед нами разные зодческие призраки: я держусь лексикона, нравившегося мне тогда. Мы глядели вверх на гладкий гранит столпов, отполированных когда-то рабами; их вновь полировала луна, и они, медленно вращаясь над нами в полированной пустоте ночи, уплывали в вышину, чтобы там подпереть таинственные округлости собора. Мы останавливались как бы на самом краю, — словно то была бездна, а не высота, — грозных каменных громад, и в лилипутовом благоговении закидывали головы, встречая на пути все новые видения, — десяток атлантов и гигантскую урну у чугунной решетки, или тот столп, увенчанный черным ангелом, который в лунном сиянии безнадежно пытался дотянуться до подножья пушкинской строки.