Горы
Восприятие гор
Гора
С ее повергнутою тенью,
Что в свете месяца лежит пред ней,
Царит в бескрайности ночей,
Трагична и грузна, над полем утомленным.
И взором окон сумрачным и сонным
Лачуги ветхие в простор глядят
И, словно люди, за горой следят.
К плотинам земляным прижавшись суеверно,
Поля страшатся тайны непомерной,
Которую хранит гора,
Царящая до самого утра,
С ее повергнутою тенью,
Простертой перед ней в мольбе.
Средь скал, подъятых ею на себе,
Неведомая жизнь, лишенная движенья,
Таится — атомов и пыли.
Свинец, железо, руды и каменья
Там дремлют; самоцветы там раскрыли
Угрюмые глаза — те, что не могут спать,
Те, что хотят однажды задрожать
Согласным и великолепным блеском,
Украсив скипетр, шлем,
Свисая искристым подвеском
Иль тяготя ободья диадем.
Гора
С ее повергнутою тенью,
Что в свете месяца лежит пред ней,
Гнетет и рвет простор полей,
Кольцом венчанна тягостных утесов.
В былые дни меж осыпей и сбросов
Чудовищное пряталось зверье,
И человек, одетый в шкуры,
В него метал топор или копье
И мясо волочил на праздник хмурый,
Отравленный безумством криков, слов
И дымом потухающих костров.
Там в почве жирной без движенья
Скелеты, кремни, зубы в ряд
Лежат,
Остатки мрачные убийства иль сраженья.
Громады скал, недвижны и белы,
Что каплями воды, медлительной и чистой.
Одеты в серебро иль перламутр лучистый,
Тысячелетия глядят из лунной мглы.
Там тишина повисла, — и вокруг
По камням, в чешуе блестящих пятен,
Лишь стук бегущих капель внятен —
Тысячелетия один и тот же стук.
Гора
С ее огромными тенями,
Что, словно армия, уходят в вечера,
К селеньям тянется с их мрачными церквами.
Неясный шепот дедовских преданий
Витает вкруг нее в ночи,
Когда ее чело, затмив лучи,
Вдруг вызывает вихрь воспоминаний
И сказок о пещерах вырезных,
Где гномы трудятся у золотого горна,
Где тени реют, веют возле них,
Виясь узорно
В убранстве траурном, что грот покрыло черный.
Днем кажется пещера лишь норой,
Но угли вечера порой
Над ней гигантские возносят крылья,
Что отлетают в пламенном усилье, —
Искристый пух, покрытый яркой пылью, —
Бить по стене пурпурно-золотой.
< . . . >
Гора
С ее в мольбе простертой тенью
Тревожила нехитрые сердца,
Будя в них страх и тайные томленья.
Она о бесконечном говорит,
Она стоит с начала мира.
Ее огромный лес, покрыв собой гранит,
Тянулся в синеву эфира,
Чтоб умереть, и пасть в обильные поля,
И снова вырасти из праха.
Ее святят века, — и, говорят, видали,
Как выгнулась она, как дрогнула земля,
Когда гроза с размаха
Гигантским камнем пала в дали.
Я с факелом проник во глубь горы.
Огни и тени исходили
Как будто из меня, и пляска их игры
Порхала по стенам в огромном зале темном.
Богини, гномы, золото, глаза
Цветных камней, старинные преданья
О людях, о драконах — как гроза,
Как вихрь, слились в одном воспоминанье.
Я зеркалом огромным стал,
Я перекрестком стал, где все смешалось;
Земля, огонь, ночь, лес, громады скал —
Все из моих мечтаний изливалось;
Мной ужас овладел; я был душой смятен,
Я чувствовал в себе тысячелетний трепет,
Я — еле внятный, робкий лепет,
Короткий, быстролетный сон.
Мучительно мне стало быть собою.
Душа слилась с верховною душою,
В которой мир весь, целиком, возник.
Над жизнью и над смертью — тот же лик,
Чьи грозные черты во тьме веков незримы.
Я изменялся сам неумолимо,
Я стал огромным, словно бытие,
Что ни конца не знает, ни начала,
Ни для чего влачим мы шествие свое,
Где каждый шаг живая кровь пятнала,
Зачем стремим свой крик, свой скорбный стон
По лабиринтам, в черных недрах зала,
Где вечность мрачная поставила свой трон?
Гора
С ее повергнутою тенью,
Простершейся в мольбе пред ней,
Гнетет безмерно в глубине ночей
Мечту неясную усталого селенья.
Эмиль ВЕРХАРН (1855—1916).
Гора. Пер. с франц.
Восприятие гор в народном сознании
Над долинами дремали горы.
— Растут, — говорил, точно сам с собой, Иван.
— Кто?
— Горы.
— Прежде росли, теперь перестали...
Микола замолкает, но потом добавляет тихо:
— Сначала не было гор, только вода... Такая
вода, словно море без берегов, и бог ходил по воде.
Но раз он увидел, что на воде кружится пена. «Кто
ты есть?» — спросил. А она говорит: «Не знаю. Живое
есмь, а ходить не могу». А это был Ариднык. Бог о
нем не знал, ведь Ариднык был, как бог, испокон
веку. Дал ему бог руки и ноги, и ходят уже вместе,
побратимами. Вот надоело им все по водам ходить,
захотел бог землю создать, а достать со дна
морского глины не умеет, ведь бог знал все на
свете, только ничего не умел. А Ариднык все хорошо
умел, да и говорит: «Я бы туда нырнул». — «Ныряй».
Вот он нырнул на дно, сгреб в горсть глины, а
остальную спрятал в рот себе, про запас. Взял бог
глину, вокруг разбросал. «Больше нет?» — «Нет».
Благословил бог эту землю, да и стала она расти. А
та, что во рту у сатаны, растет тоже. Растет да
растет, уже и рот расперло, нельзя Аридныку
дышать, глаза на лоб лезут. «Плюй!» — советует
бог. Начал тот плевать, а где плюнет — вырастают
горы, одна выше другой, до самого неба доходят.
Они бы и небо пробили, если бы бог не остановил их.
С тех пор перестали горы расти.
Странно Ивану, что горы такие красивые, такие
веселые, а сотворил их нечистый.
Михаил КОЦЮБИНСКИЙ
Тени забытых предков. 1911.
Пер. с укр.
Прирученные человеком
Разрушив и переменив строение наших древних
массивов, складкообразование третичной эпохи
(затронувшее всю Европу) воздвигло на рубежах
нашей страны горы Юра, Альпы, Пиренеи —
устремленные ввысь крепостные стены, которые,
однако, сами собой наполнились населенными
пунктами и нимало не помешали жителям разных
областей страны общаться меж собой. Ибо горы эти
вовсе не были пугалом, областью, непригодной для
обитания, — за исключением, быть может, суровых и
неприветливых Апеннинских гор, тянущихся вдоль
итальянского полуострова, — впрочем, это уже не
Франция. Сомнений быть не может, наши третичные*
горы — самые очеловеченные из всех гор на земном
шаре. В первую очередь это относится к Альпам с их
санями на снегу, вьючными животными и селениями,
расположенными вдоль торговых путей и не
затрудняющими, но облегчающими сообщение между
различными областями. Мне четырежды довелось
пересечь Анды на уровне Сантьяго — один раз в
поезде и три раза в самолете; я видел их покрытые
вечными снегами вершины, любовался фарелонскими
лыжниками, но воспоминание об этих черно-белых
пустынях, где нет ни деревьев, ни селений, ни
людей, наполняет мою душу тоской; разве можно
сравнить эти горы с прирученными человеком
Альпами?
* Третичный период выделялся до середины
XX в., а в зарубежной литературе иногда выделяется
и ныне. В отечественной геохронологии принято
вместо третичного периода выделять
самостоятельные палеогеновый и неогеновый
периоды.
Фернан БРОДЕЛЬ (1902—1985).
Что такое Франция?
Пространство и история.
Пер. с франц.
Альпы
Это был, собственно говоря, спокойный полет,
только слабый фён поднялся над Альпами, которые я
с детских лет неплохо знаю, но впервые над ними
лечу: голубое небо перед закатом, обычный фён, а
внизу — Фирвальдштетское озеро*, справа —
Веттергорн**, за ним Эйгер и Юнгфрау, а быть
может, и Финстерааргорн**, так точно я наших
гор уже не помню, у меня другое в голове...
А что, собственно говоря?
Долины в скупом свете надвигающихся сумерек,
склоны, на которые уже спустилась тень, ущелья,
где уже давно зашло солнце, белые ленточки горных
речек, пастбище, стога сена, красные в отсвете
заката, стадо в лощине, белая галька на границе
леса — как белые личинки!
< . . . >
Зона жизни — какая она, собственно говоря,
узкая, несколько сот метров, а выше атмосфера
слишком разреженная, становится чересчур
холодно, можно сказать, человечество живет в
оазисе, на дне зеленой долины, у нее есть узкие
разветвления, а потом оазис кончается, леса уже
не растут (у нас на высоте 2 тысяч метров, в
Мексике — 4 тысяч метров), выше еще встречаются
стада, они пасутся как бы на границе возможной
жизни, там еще есть цветы (я их не вижу, но знаю,
что они есть), яркие и пахучие, но крохотные, есть
насекомые, а потом только камни, только лед.
Я увидел новое озеро, образовавшееся благодаря
плотине.
Его вода как перно, зеленоватая и мутная, а в ней
отражается снежная вершина, у берега стоит лодка;
вокруг ни души.
Плывет туман.
Трещины в ледниках зеленые, как бутылочное
стекло.
Сабет сказала бы: как изумруд! Снова наша игра со
счетом до двадцати одного очка! Скалы после
заката: как золото. Я нахожу: как янтарь, потому
что они матовые и почти прозрачные, или как кости,
потому что светло-желтые и пористые. Тень нашего
самолета над моренами и ледниками: всякий раз,
когда она проваливается в бездну, кажется, что
она погибла, что ее туда заманили; но вот через
мгновение она снова ползет по следующей скальной
стене; кажется, будто ее прилепили мастерком
штукатура, но она не держится, а скользит и снова
падает в пустоту по ту сторону гребня. Тень
нашего самолета как летучая мышь! — так сказала
бы Сабет, я ничего не нахожу и теряю очко, но у
меня другое на уме: я вижу следы на снегу, следы
человеческих ног, они выглядят как заклепки, а
Сабет сказала бы, как бусы, голубоватые, они висят
длинной нитью на шее снежника. Вот о чем я думаю:
если бы я сейчас стоял на той вершине, что бы я
стал делать? Уже слишком поздно, чтобы начинать
спуск; в долине сгустились сумерки, и вечерние
синие тени покрыли ледники, переламываясь на
отвесных скалистых стенах. Что же делать? Мы
пролетаем мимо; я вижу белый крест на вершине, там
горит огонек, но очень одиноко; этот огонек не
могут увидеть те, кто взбирается на вершину,
потому что надо начать спускаться прежде, чем он
загорается. За то, чтобы увидеть его, надо
заплатить своей жизнью, но он очень красив; еще
мгновение, и все это скрывается за облаками;
воздушные ямы, южный склон Альп весь в облаках,
как и следовало ожидать: они как вата, как гипс,
как цветная капуста, как мыльная пена с пузырями,
отливающими всеми цветами радуги; не знаю, что бы
еще придумала Сабет, контуры их очень быстро
меняются, иногда в облаках получается прорыв, и
тогда можно заглянуть вглубь: черный лес, горная
речка, лес как еж — но все это длится мгновенье,
облака плывут, находят друг на друга, тени
верхнего слоя облаков на нижнем, тени как
занавеси; мы пролетаем сквозь них, перед нами
горы облаков, освещенные солнцем; кажется, наш
самолет разобьется об эти горы, горы из водяных
испарений, белые, упругие, зернистые, словно
греческий мрамор.
Мы влетаем в эти горы.
* Фирвальдштетское озеро — в Центральной
Швейцарии, у него стоит город Люцерн.
** В современных русских транскрипциях
принято: Веттерхорн, Финстерархорн.
Макс ФРИШ
homo Фабер. 1957. Пер. с нем.
На водоразделе Рейна и Роны
Они достигли озера Даубе*, продолговатая,
обледенелая и совершенно плоская поверхность
которого простиралась в глубине долины. Направо
Даубенхорн выставлял свои черные островерхие
утесы — рядом с огромными моренами Леммернского
ледника, над которым навис Вильдштрубель**.
Когда они подходили к перевалу Жемми***,
откуда начинается спуск к Лоэшу, перед ними сразу
открылся необъятный горизонт Валесских Альп****,
отделенный от них глубокой и широкой долиной
Роны.
Под солнцем сверкало множество белых вершин
разной высоты, то приземистых, то заостренных:
двурогий Мишабель, мощный массив Висехорна*****,
тяжелый Бруннегхорн, высокая и зловещая пирамида
человекоубийцы Сервена и чудовищный щеголь
Белый Зуб.
А внизу, в неизмеримом провале, в глубине какой-то
страшной пропасти, они увидели Лоэш; домики там
казались песчинками, рассыпанными по огромной
расщелине, которая открывается на долину Роны, а
заканчивается и замыкается перевалом Жемми.
*Даубе — иначе: Даубен, горное озеро в
срединной части Бернских Альп в Швейцарии,
примерно на полпути между Юнгфрау и восточной
оконечностью Женевского озера.
** Вильдштрубель — северный отрог Бернских
Альп, высшая точка — 3244 м.
*** Перевал Жемми (Гемми) в Бернских Альпах
на высоте 2322 м дает проход из бассейна Рейна в
бассейн Роны.
**** Валесские Альпы — здесь: северные
отроги Пенинских Альп на территории
юго-западного швейцарского кантона Вале (Валлис).
***** Мишабель — горный массив в кантоне Вале
(юго-западнее знаменитого перевала Симплон),
высшая точка — г. Дом (4545 м); Висехорн — Вайссхорн
(4505).
Ги де МОПАССАН
Гостиница. 1886. Пер. с франц.
Украинские Карпаты:
Гуцульщина, Полонина
Теплым весенним утром пошел Иван на пастбище.
Леса еще дышали тенями, горные воды шумели на
порогах, а тропа весело поднималась вверх среди
изгородей. Хотя Ивану и тяжело было покидать
Маричку, однако солнце и шумящий зеленый простор,
поддерживавший вершинами небо, вливали в него
бодрость. Он легко перескакивал с камня на
камень, словно горный поток, и приветствовал
встречных, лишь бы услыхать собственный голос:
— Слава Иисусу!..
— Во веки веков слава!*
На далеких холмах одиноко стояли тихие
гуцульские дворы, вишневые от пихтового дыма,
которым они насквозь прокурились, острые крыши
оборогов с пахучим сеном, а в долине кудрявый
Черемош сердито поблескивал сединой и мерцал под
скалою недобрым зеленым огнем. Переходя поток за
потоком, минуя хмурые леса, где звякал иногда
колоколец коровы или белка осыпала с пихты
шелуху от шишек, Иван подымался все выше. Солнце
начинало печь, и каменистая тропинка натирала
ноги. Теперь уже хаты попадались реже. Черемош
серебряной нитью протянулся в долине, и шум его
сюда не доходил. Леса уступали место горным
лугам, мягким и пышным. Иван брел среди них, по
озерам цветов, нагибаясь иногда, чтобы украсить
кресаню пучком красного мха или бледным венком
из ромашек. Склоны гор уходили в глубокие черные
чащи, где рождались холодные потоки, куда не
ступала человеческая нога, где нежился только
бурый медведь — страшный враг скота — «вуйко».
Вода встречалась реже. Зато как припадал он к ней,
когда находил родник, этот холодный хрусталь,
омывавший где-то желтые корни пихт и даже сюда
доносивший гомон леса! Около такого родничка
какая-то добрая душа оставляла горшок или кружку
ряженки.
А тропка вела все дальше, куда-то в бурелом, где
гнили друг на дружке голые колючие пихты без коры
и хвои, словно скелеты. Пусто и дико было на этих
лесных кладбищах, забытых богом и людьми, где
только глухари токовали да извивались змеи. Тут
царили тишина, великий покой природы, строгость и
грусть. Орел подымался с каменных шпилей,
благословлял их широким размахом крыльев,
слышалось холодное дыханье пастбища, и ширилось
небо. Вместо лесов теперь стлался по земле
можжевельник, черный ковер ползучих пихт, в
котором путались ноги, и мхи одевали камень в
зеленый шелк. Далекие горы открывали одна за
другой свои вершины, изгибали хребты, вставали,
как волны в синем море. Казалось, морские валы
застыли как раз в то мгновенье, когда буря
подняла их со дна, чтобы кинуть на землю и залить
мир. Уже синими тучами подпирали горизонт
буковинские вершины, окутались синевой ближние
Синицы, Дземброня и Била Кобыла, курился Игрец,
колола небо острым шпилем Говерля**, и
Черногора тяжестью своей давила землю.
Полонина! Он уже стоял на ней, на этой горной
поляне, покрытой густой травой. Голубое небо
волнистых гор обступило Ивана широким кругом, и
казалось, что эти бесконечные синие валы
движутся на него, готовые упасть к ногам.
Ветер, острый, как наточенный топор, бил ему в
грудь, дыханье Ивана сливалось с дыханьем гор, и
гордость обуяла его душу. Он хотел крикнуть изо
всех сил, чтобы эхо прокатилось с горы на гору до
самого горизонта, чтобы заколебалось море
вершин, но вдруг почувствовал, что его голос
затерялся бы в этих просторах, словно комариный
писк...
* Традиционные гуцульские приветствие
и ответ. Существует целый цикл анекдотов о том,
как русские в Карпатах, отвечая «Здравствуйте»
на «Слава Иисусу!», попадали в неприятные
ситуации.
** Говерля — Говерла, высшая точка (2061 м)
Украинских Карпат.
Михаил КОЦЮБИНСКИЙ
Тени забытых предков. 1911.
Пер. с укр.
Карпаты — восточноевропейский
отголосок Альп
Я посвятил Кешмарку* только один день и
из-за дождя не успел поглядеть на Карпаты с того
места, откуда они видны лучше всего. Но на мое
счастье, мы пустились в путь рано утром. Татра**
еще лежала, раскинувшись во всей своей красе,
словно прекрасная спящая девушка, которая во сне
сбросила с себя одеяло, прикрывавшее ее прелести.
С восхищением смотрел я на нее некоторое время...
А вскоре — должно быть, от громыхания нашей
повозки — она очнулась и, будто застыдившись,
укуталась в покрывало тумана... Татра...
прекрасная девушка.
* Кешмарк — Кежмарок, город на
северо-востоке Словакии.
** Татры — самый высокий (до 2655 м — г.
Герлаховски Штит) горный массив в составе Карпат,
на границе Словакии и Польши. Здесь
восточноевропейские Карпаты как бы пытаются еще
быть похожими на западноевропейские Альпы.
Шандор ПЕТЕФИ
Путевые записки. 1845.
Пер. с венг.
Сихотэ-Алинь
Тут* было много лавовых глыб. Я взобрался
на одну из них и стал осматривать окрестности.
Дивная горная панорама представилась моим
глазам. Передо мною было обширное пространство,
заполненное множеством столовых гор, покрытых
хвойным лесом. На запад они поднимались все выше
и выше, а на восток, к морю, заметно снижались.
Невольно напрашивался вопрос: как мог
образоваться такой рельеф? Несомненно, мы имеем
дело с каким-то плато, которое впоследствии
разделилось на ряд столовых гор. Геологу
рисуется отдаленное прошлое, когда слагалась
поверхность северной части Уссурийского края,
принявшая ныне такой странный вид.
Водораздельный хребет Сихотэ-Алинь в южной своей
части проходит сравнительно недалеко от берега
моря, но на широте мыса Туманного (немного
севернее устья реки Самарги**) он отходит от
моря в глубь страны и, огибая истоки реки Тумнина,
почти вплотную подходит к реке Амуру. Кроме этого
хребта, восточнее его проходит еще одна складка,
которая служит водоразделом между притоками
верхнего Копи и верхнего течения реки Аделами,
впадающей в Хуту, с одной стороны, и бассейнами
рек Хади и Тутто, несущими свои воды в Советскую
Гавань.
Во время дислокации, имевшей место, по-видимому, в
третичном периоде, где-то около второго
параллельного хребта на дневную поверхность
вылилось много базальтовой лавы, которая
образовала чрезвычайно мощный покров,
заполнивший все пространство между рекой Хуту и
рекой Копи. Этот лавовый поток докатился до
Советской Гавани. Наибольшей мощности он
достигает в истоках рек около перевала, и
наименьшую высоту языки его имеют около моря.
Этим и объясняется сильно развитая береговая
линия между мысом Лессепс-Дата*** и
Николаевским маяком.
Лава была сильно насыщена газами. По
расположению пустот (ноздреватость породы) можно
видеть, в каком направлении она двигалась, будучи
в пластичном состоянии.
Во время повторной дислокации произошел
глубокий провал, именуемый ныне Советской
Гаванью. Значит, лавовый покров старше ее.
Подтверждение этого мы находим в том, что дно
гавани слагается из больших базальтовых глыб,
которые, разрушаясь, образуют грунт, состоящий из
породистого гравия характерного темно-серого
цвета. Затем начались процессы денудации.
Дождевая вода в движении своем по лавовому
покрову действовала, как пила и напильник. Она
промыла в нем глубокие овраги с очень крутыми, а
иногда даже с совершенно отвесными краями. Так
образовались долины рек Ма, Уй, Хади и Тутто.
Во многих местах под влиянием атмосферных
агентов лава распалась на отдельные глыбы,
которые образовали большие осыпи по краям
долины. Они покрылись мхами и поросли лесом. Это
особенно заметно, когда взбираешься на гору. Нога
все время срывается и проваливается то в
решетины между корнями, то в пустоты между
обломками базальта.
Местом, откуда из недр земли на дневную
поверхность вылилась лава, надо считать истоки
рек Сапку (приток Копи), Хади и Тутто.
Подтверждение этому мы находим, во-первых, из
множества отдельных конических сопок, между
которыми по неглубоким и развилистым лощинам
бегут ручьи; во-вторых, здесь встречаются обломки
и другой горной породы, вероятно, подстилающей
лаву и составляющей первоначальную поверхность
страны, впоследствии залитой базальтом.
Из вышеприведенного описания следует, что
образование долин Хади и Тутто еще не закончено.
Мы всюду видим едва начинающиеся
почвообразовательные процессы. Вот почему нигде
по долинам нельзя найти тополя и других
древесных пород, произрастающих на илистой,
наносной почве, богатой гумусом.
В местах, где скопились наносы, встречаются почвы
подзолистые и торфяниковые.
* Описывается северная часть
Сихотэ-Алиня, на юго-востоке нынешнего
Хабаровского края.
** Река Самарга впадает в Тихий океан на
самом севере Приморского края, недалеко от
границы с Хабаровским.
*** Мыс Датта на левобережье эстуария реки
Тумнин.
Владимир АРСЕНЬЕВ
Сквозь тайгу. 1930
|