Метели, вьюги, бураны

Составитель Ю.Н. ЛАЗАРЕВИЧ

Непроглядная вьюга

...Кузьма шагнул в сени. Снежный ветер ударил ему в лицо. Занесенный порог белел в темноте, крыша гудела. А за порогом несла непроглядная вьюга, и свет, падавший из окошечек, из толщи снежной завалинки, стоял дымными столбами...
Вьюга не стихла и утром. В серой несущейся мути не было видно ни Дурновки, ни мельницы на мысу. Порой светлело, порой становилось похоже на сумерки. Сад побелел, гул его сливался с гулом ветра, в котором все чудился дальний колокольный звон. Острые хребты сугробов дымились. С крыльца, на котором, жмурясь, обоняя сквозь свежесть вьюги вкусный запах из трубы людской, сидели облепленные снегом овчарки, с трудом различал Кузьма темные, туманные фигуры мужиков, лошадей, сани, позвякиванье колокольцев... Лошади прижимали уши, воротили морды от снежного ветра, ветер разносил говор, крик, слепил глаза, белил усы, бороды, шапки, и поезжане с трудом узнавали друг друга в тумане и сумраке.

Иван БУНИН.
Деревня. 1909—1919

Предрассветный час

В предрассветный час иногда зарождается мороз, определяются направление и сила ветра, и потому, если хочешь понять, как сложится день, непременно надо выйти из дома и наблюдать предрассветный час. От моего жилища до крутого обрыва над озером всего двадцать шагов, тут я стою, наблюдаю, как по диску луны перемещается тончайшая веточка осины, другая проходит, третья, этот осинник как бы шерсть земли, в которой запрятался я, и эти веточки, отдельные шерсточки, проходя по диску луны, открывают мне движение планеты — любимый мой опыт и, кажется, единственный, позволяющий видеть глазами движение...
...Сильный ветер порывом налетел, закачал осины и спутал видимое движение. Но все равно, видно или не видно глазами, земля несется в пространстве. Ветер сильнеет. Деревья начинают стучать друг о друга оледенелыми сучьями. Каждые десять минут на рассвете температура падает на полградуса, и вот уже становится невыносимо стоять на мостике будущего капитана земли: пятнадцать при сильном ветре. Восход начался в красных мечах.
На пять минут я забежал домой поставить самовар, и, когда вернулся, мечей уже не было, солнце закрылось, и по всему озеру бежали дымки метели, обнажая местами темный лед. Пока не замело еще ночные следы зверей, я спешу на лыжах проверить волка, стерегущего мою охотничью собаку, и скоро нахожу в кустах отпечатки его хорошо знакомых мне лап... след идет из оврага в поле, а там несет и так удивительно наметает на след, что он становится выпуклыми, далеко видными шишками с точным изображением пальцев, когтей, как будто из гипса по форме отлитыми. Некоторое время я иду по шишкам, но капризная метель вдруг как будто не захотела, чтобы я проник в звериные тайны, и совсем начисто перемела.

<...>

Всю эту ночь бушевала метель и выдула дом совершенно. В предрассветный час вышел я наблюдать и сейчас же вернулся, — нечего наблюдать, кругом гудит, свистит, несет сверху и снизу, вмиг пронизывает до костей. На рассвете еще слабо несло, только нос щекотало, лыжа тонула в снегу на пол-аршина. Я посмотрел на дом со стороны и подивился: это не дом был, а какой-то нансеновский «Фрам» в полярной стране, засыпанный, затертый, а вокруг курящийся зыбучий океан, далеко вокруг никакого жилья, никакого следа человека, и даже засыпаны все звериные следы совершенно. В можжевельниках намело неправильные, островерхие, похожие на дюны сугробы, я провалился в одном по самую шею, барахтался, ознобил руки. А пока я бился в сугробе, вдруг встало белое во весь рост от земли и до неба. Казалось, белый охотник окладывает меня своим шнуром, я же так беспомощен и дивлюсь, зачем он хлопочет, — приди и возьми... Не миновать этой жути в природе, когда опускаются руки, и если тонешь, то кажется, гораздо легче тонуть, чем жить, а если замерзаешь, то много приятней мерзнуть... из-за чего тут стараться, если годом раньше, годом позже, тыкаясь в зафлаженные стороны, подойдешь непременно к своим воротам.
Странно увеличиваются в метель все предметы. Кустарник мне показался стеной высокого леса, и вдруг из него выскакивает зверь высотой в пол-леса с ушами в аршин. Зверь летел прямо на меня, так что я даже для обороны взмахнул топором, но зайцу я показался, наверное, еще страшнее, чем он мне, и он сразу махнул в сторону. Вслед за ним показалось то, что его подшумело, какая-то высокая башня, а из этого вышел дядя Матвей...

Михаил ПРИШВИН.
Календарь природы. Зима
Около 1940 г.

Все бело и подвижно

Метель становилась сильнее и сильнее, и сверху снег шел сухой и мелкий, казалось, начинало подмораживать; нос и щеки сильнее зябли, чаще пробегала под шубу струйка холодного воздуха, и надо было запахиваться. Изредка сани постукивали по голому, обледенелому черепку*, с которого снег сметало. Так как я, не ночуя, ехал уже шестую сотню верст, я невольно закрывал глаза и задремывал. Раз, когда я открыл глаза, меня поразил, как мне показалось в первую минуту, яркий свет, освещавший белую равнину: горизонт значительно расширился, черное низкое небо вдруг исчезло, со всех сторон видны были белые косые линии падающего снега; фигуры передовых троек виднелись яснее, и, когда я посмотрел вверх, мне показалось в первую минуту, что тучи разошлись и что только падающий снег застилает небо. В то время, как я вздремнул, взошла луна и бросала сквозь неплотные тучи и падающий снег свой холодный яркий свет. Одно, что я видел ясно, это были мои сани, лошади, ямщик и три тройки, ехавшие впереди. Передовой ямщик изредка стал останавливать лошадь и искать дороги. Тогда, только что мы останавливались, слышнее становилось завывание ветра и виднее поразительно огромное количество снега, носящегося в воздухе. Мне видно было, как при лунном, застилаемом метелью свете невысокая фигура ямщика с кнутовищем в руке, которым он ощупывал снег впереди себя, двигалась взад и вперед в светлой мгле, снова подходила к саням, вскакивала бочком на передок, и слышались снова среди однообразного свистения ветра ловкое, звучное покрикиванье и звучание колокольчиков.
Долго мы ехали, не останавливаясь, по белой пустыне, в холодном, прозрачном и колеблющемся свете метели... Впереди, на одном и том же расстоянии, убегают передовые тройки; справа, слева все белеет и мерещится. Напрасно глаз ищет нового предмета: ни столба, ни стога, ни забора — ничего не видно. Везде все бело, бело и подвижно: то горизонт кажется необъятно-далеким, то сжатым на два шага во все стороны, то вдруг белая высокая стена вырастает справа и бежит вдоль саней, то вдруг исчезает и вырастает спереди, чтобы убегать дальше и дальше и опять исчезнуть. Посмотришь наверх — покажется светло в первую минуту, кажется, сквозь туман видишь звездочки; но звездочки убегают от взора выше и выше и только видишь снег, который мимо глаз падает на лицо и воротник шубы; небо везде одинаково светло, одинаково бело, бесцветно, однообразно и постоянно подвижно. Ветер как будто изменяется: то дует навстречу и лепит глаза снегом, то сбоку досадно закидывает воротник шубы на голову и насмешливо треплет меня им по лицу, то сзади гудит в какую-нибудь скважину. Слышно слабое, неумолкаемое хрустение копыт и полозьев по снегу и замирающее, когда мы едем по глубокому снегу, звяканье колокольчиков.

* Череп — по В.И. Далю — о погоде: ледяной слой по земле, под снегом, по насту; гололедица.

Лев ТОЛСТОЙ.
Метель.
1856

Штурм сухопутный

Петр ВЯЗЕМСКИЙ.
Метель.
1828

Переплетенные корни

В представлениях многих людей все еще превалирует «инстинктивный европоцентризм», привычка сводить истоки общечеловеческой цивилизации лишь к античному греческому искусству, римскому праву, христианским заповедям.
Измышления о несовместимости духовного наследия Запада и Востока были особенно модны у хозяев заморских владений. Создавались стереотипы: Запад — это гуманизм, Восток — деспотизм. Запад возвеличивает человека, Восток фанатически поклоняется богам.
А между тем Конфуций еще двадцать пять столетий назад говорил, что принцип «жэнь» (гуманность, человечность) должен лежать в основе человеческих отношений. Если европейцам 1572 год напоминает о Варфоломеевской ночи, то мусульманский правитель Индии Акбар в том же самом году провозгласил религиозную терпимость основой государственной политики.
Процесс похож на улицу с двусторонним движением, где в различные часы доминируют разные потоки. Именно с Востока пришли к нам многие достижения математики, астрономии, медицины. А кто как не китайцы дали миру бумагу, компас, порох?
Во второй половине XIX века Япония, отказавшись от самоизоляции, принялась заимствовать научно-технические достижения Запада. И как раз тогда же японские цветные гравюры эпохи Токугава вдохновили Ван Гога и Гогена бросить вызов канонам западной живописи.
Будучи многоликим, он целостен — наш взаимосвязанный и взаимозависимый мир. Когда человеческая цивилизация оказалась в опасности, мы особенно остро почувствовали, как тесно переплетены ее корни.

Всеволод ОВЧИННИКОВ.
Своими глазами. 1990