Хрестоматия

Народная этимология

Составитель Ю.Н. ЛАЗАРЕВИЧ

Если два слова похожи, значит, между вещами, которые они обозначают, должна обнаружиться определенная связь. Это все равно, как если бы мы задумались, почему приспособление, удерживающее судно, называется «якорь», а потом решили, что здесь связь та же, что между деревом и корнем — «яко корень».
Когда подобная словесная игра затевается ради шутки, она называется каламбуром, когда в нее вкладывают серьезный смысл, это именуется «народной этимологией».

Айзек АЗИМОВ

Имена стран

...Чтобы мои мечты ожили, мне достаточно было произнести названия: Бальбек, Венеция, Флоренция, ибо внутри них в конце концов сосредоточилось внушенное ими мое cтремление к тем краям, которые они обозначали. Даже если название «Бальбек» я находил в какой-нибудь книге весной, меня тотчас же тянуло к бурям и к нормандской готике; даже если на дворе бушевала буря, названия «Флоренция» или «Венеция» влекли меня к солнцу, к лилиям, к Дворцу дожей и к Санта Мариа дель Фьоре*.
Эти названия навсегда впитали в себя представление, какое составилось у меня об этих городах, но зато они их видоизменили, подчинили их воссоздание во мне своим собственным законам... Они возвысили возникший у меня образ иных земель тем, что придали им большее своеобразие и, следовательно, большую подлинность...
Знакомства с такими местами и жаждала моя душа, именно это знакомство должно было принести ей пользу. И настолько же своеобычнее стали эти места оттого, что у них оказались имена, свои собственные имена, как у людей!
Имя «Парма» — имя одного из городов, где мне особенно хотелось побывать после того, как я прочел «Пармскую обитель», — представлялось мне плотным, гладким, лиловым, устным... Когда же я думал о Флоренции, то представлял себе дивно пахнущий город, похожий на венчик цветка: ведь ее же называли городом лилий, а ее собор называется Санта Мариа дель Фьоре. А Бальбек казался одним из тех имен, на котором, как на старой нормандской посуде, сохраняющей цвет глины, пошедшей на ее изготовление, еще не стерлось изображение упраздненного обычая, феодального права, местности, какой она была когда-то, того устаревшего, основанного на причудливом сочетании слогов произношения, какое я уловлю даже у трактирщика, который подаст мне кофе с молоком, а потом поведет меня к церкви посмотреть на разбушевавшееся море...

* Собор Богоматери в цветах, 1296—1436 гг.

Марсель ПРУСТ.
В сторону Свана. 1913

Испания, кролики и собаки

Много миллионов лет назад страна, ныне называемая Испанией, еще всходила на дрожжах творенья. Минули эпохи; появилась растительность; где есть растительность, по закону природы должны быть и кролики; где есть кролики, по воле Провидения должны появиться собаки. Тут все ясно и обсуждению не подлежит. Но стоит нам далее заняться вопросом, почему собаки, ловившие кроликов, были названы спаниелями, — и сразу возникают сомнения и трудности. Одни ученые утверждают, что, когда карфагеняне высадились в Испании, солдаты хором вскричали: «Спан, спан!» — ибо кролики прыскали из-под каждого куста. Страна кишела кроликами. И «спан» на карфагенском языке значит «кролик». И страну назвали Испанией, то есть страной кроликов, а собак, которые не замедлили выскочить из кустов в погоне за кроликами, тотчас окрестили спаниелями, то есть кроличьими собаками.
Тут бы многие и успокоились; но в интересах истины мы вынуждены добавить, что существует другое направление в науке, отстаивающее совершенно иной взгляд на вещи. Слово «Испания», утверждают ученые, принадлежащие к этому направлению, ничего общего не имеет с карфагенским словом «спан». Испания происходит от баскского слова espaсa, которое значит «граница», «край». А если так, то кроликов, кусты, собак, солдат — всю эту милую романтическую картину надо выкинуть из головы и просто признаться, что спаниели названы спаниелями потому, что Испания названа Esраса. Относительно же третьей теории, согласно которой испанцы называют своих собак кривыми и скрюченными (слово espaсa допускает это толкование), подобно тому как возлюбленных называют обезьянами и образинами, намекая как раз на всем известные их совершенства, то столь поверхностное построение даже и не заслуживает сколько-нибудь серьезного разбора.

Вирджиния ВУЛФ.
Флаш. 1933

Догадки любителей

Ax уж эти топонимические догадки любителей! Им достаточно заприметить в слове один-два звука, общих с названием места, и — трах-тарарах! — готова теория о тесной связи между ними. А как быть со связью по смыслу: ведь мало же того, что звуки похожи?
Нет ничего проще: всегда можно сочинить какую-нибудь легенду, которая все объяснит. То это лань, перешедшая вброд Майн, как в твеновском рассказе об имени Франкфурт, то подзорная трубка, оброненная в реку Петром, как в случае с Ворсклой, тo сын, родившийся у славянского князя в момент основания города, который и был поэтому назван Будишин — то есть «пусть будет сын!» (на самом деле — из древнеславянского человеческого имени Будиса. «Чей поселок?» — «Будисын!»).
«Кинешма?.. — рассеянно произнесла путешествующая на волжском теплоходе Нина из романа Н. Верховской “Молодая Волга”, глядя на прибрежный городок. — Нерусское слово какое-то...»
«Почему нерусское? — тотчас с праведным негодованием кидается в бой ее спутник, старый, знающий все (кроме топонимики!) волгарь. — Кинешма — “кинешь мя”. Решма (есть и такой населенный пункт поблизости) — “режь мя”... Даже легенда есть насчет этих названий...»

* * *

Склонность человека так произвольно «этимологизировать» названия мест живет в его душе с древнейших времен. Ведь даже библейская легенда о пророке Ионе, проглоченном китом и затем вернувшемся благополучно обратно, основана на такой именно «народной этимологии» имени ассирийской столицы Ниневии. Иона, видный иудей, был захвачен в плен и отвезен в Ниневию. Это название было связано с ассирийским «нуну» — «рыба»; даже в надписях слово «Ниневия» изображалось иероглифом, означавшим рыбу. Великолепно: значит, Иона и был проглочен рыбой! Но внутри какой же рыбы человек может некоторое время пребывать, а затем выбраться на поверхность? Разве что внутри кита (в те времена «чудо-юдо рыба-кит» признавался именно рыбой)... Основа для вымысла налицо, и вот века и века люди благоговейно читали о том, как «бе Иона во чреве китовом три дня и три нощи...» А Иона какой-то срок прожил в плену в Ассирии, в Ниневии, и только!
Так было во времена библейские, так бывает и в наши дни. Соблазняют подобные фокycы с названиями мест даже поэтов. Я с удовольствием приведу вам забавную пародию Бронислава Кежуна на стихи С. Маркова; пародия, помимо желания ее автора, имеет не только литературный, но и топонимический смысл и интерес.
Б. Кежун хотел посмеяться над склонностью некоторых поэтов вместо создания глубоко продуманных и прочувствованных образов Родины заменять их сочетанием отдельных слов-названий, названий географических, нарядная пышность которых, по их мнению, может сделать все остальное ненужным. Своему стихотворению (оно называется «Радуга-дуга») он предпослал такой эпиграф из С. Маркова:

Знаю я, — малиновою ранью
лебеди плывут над Лебедянью,
а в Медыни золотится мед...

Мы подойдем к его пародии по чисто топонимической линии. Вот как звучит она вся целиком:

В час, когда рассветной ранней
ранью
Строки зарождаются сии,
Лебеди летят над Лебедянью,
В Киеве вовсю стучат кии,
Мед в Медыни цедят в каждом
доме,
Над Орлом орлы вершат полет,
В граде под названием Житомир
Только жито мирное растет.
Над рекой Вороной вьются птицы,
Коими Воронеж знаменит.
В Молодечне ходят молодицы,
Как струна, Звенигород звенит...
В поздний час, когда рассветной
ранью
В Виннице из чарок пьют вино,
Таракан ползет Тмутараканью,
В Темрюке — тем более темно.
И хотя в Изюме сладко спится
Под изюмом, зреющим в ночи,
Птица-скопа кружится в Скопице,
В Калаче пекутся калачи.
В этот час — я это твердо знаю! —
В Котласе льют воду из котла,
Шелестят кусты по Кустанаю,
А в Смоленске варится смола...

Лев УСПЕНСКИЙ.
Имя дома твоего. 1967

Священные знаки

Мы не знаем. Но они знают.
Камни знают. Даже знают
деревья. И помнят.
Помнят, кто назвал горы
и реки.
Кто сложил бывшие
города. Кто имя дал
незапамятным странам.
Неведомые нам слова.
Все они полны смысла...

Николай РЕРИХ. 1915

Чувство равнины растит нас

Интересно проследить, как на разные поколения влияла, стимулируя и воспитывая, то та, то другая сторона природы: одни прорывались к ясности, блуждая в лесах, другим нужны были горы и замки, для того чтобы найти себя. У нас не такая душа, как у наших отцов. Мы еще можем понять замки и ущелья, вырастившие их, но там нам больше нечего делать. Наше восприятие не извлекает больше оттуда ни единого нюанса, наши мысли больше не множатся, мы чувствуем себя словно в старомодных комнатах, где невозможно думать о будущем. Нам нужно то, мимо чего наши отцы проезжали в закрытых каретах, нетерпеливые, терзаемые скукой. Где они открывали рот, чтобы зевнуть, мы открываем глаза, чтобы смотреть, ибо мы живем под знаком равнины и неба. Это два слова, но они, по сути дела, объемлют единое переживание: равнину. Чувство равнины растит нас. Мы понимаем ее, и она заключает в себе нечто образцовое для нас; тут все значительно: великий круг горизонта — и редкие предметы, важные и простые перед лицом неба. И само это небо, о сумерках и рассветах которого рассказывает по-своему каждый из тысячи листьев на кусте и которое ночью вмещает куда больше звезд, чем тесные, сдавленные небеса над городами, лесами и горами.