3. БЕРЕГА

Как выглядит местность и чем различаются пейзажи ее разных сторон

Третий и четвертый аналитические срезы. Простейший опыт зонирования

Растительность. Природные зоны.
Ландшафты. Леса. Степь

Карта

Пойдемте в лес.
Нарезая предыдущие, хлебные и круто посоленные, смысловые ломти образной карты, вы уже заронили в детские головы представление об открытом, полевом, малолесном, сухом — степном, а то и полупустынном ландшафте. Но где-то ведь хочется укрыться в тени, отдохнуть от полевых работ? Дубовые листья, лесные звери, белый гриб и земляника, обнаруженные вашими учениками, помогут определить лесную часть территории. Заметьте, как четко и компактно концентрируется лесная символика в одном месте!
Действительно, северо-запад имеет славу самого лесного угла Саратовской области. Базарно-Карабулакский, Балтайский, Вольско-Хвалынский леса примыкают на севере к пензенским и ульяновским (дубовый венок Старой Кулатки) и составляют таким образом южную бахрому великого восточноевропейского полесья.
Но именно бахрому. Леса здесь драные, клочкообразные. Основные массивы вытянуты на юг продолговатыми языками вдоль речных склонов и водоразделов. Ширина же массивов редко где превышает 10—15 км. Заблудиться в таких лесах можно лишь при большом желании: через два, от силы три часа из самой чащобы можно выйти на открытое поле. Рассказывают, впрочем, что запаниковавшие люди, бывало, пускались вдоль массива, поперек оврагов, и тогда более суток искали выхода. Что ни говори, лес, конечно, увеличивает пространство: в нем растет интенсивность наших эмоций, растут наши страхи перед расстоянием, заслоненным от взора.

Спросить о лесе Маряшу, Катяшу, Кузю, Егора — расскажут. — В лесах по суземам и раменьям живет леший — ляд. Стоят леса темные от земли до неба, — и не оберешься всевозможных Маряшиных фактов. — Неоделимой стеной стоят синеющие леса. Человек по раменьям с трудом пробирается, в чаще все замирает и глохнет. Здесь, рядом с молодой порослью, стоят засохшие дубы и ели, чтобы свалиться на землю, приглушить и покрыться гробяною парчею мхов. И в июльский полдень здесь сумрачно и сыро. Здесь даже птица редко прокричит, — если же со степей найдет ветер, тогда старцы-дубы трутся друг о друга, скрипят, сыпят гнилыми ветвями, трухой. — Кузе, Маряше, Катяше, Егору — здесь страшно, ничтожно, одиноко, бессильно, мурашки бегут по спинам. На раменьях издревле поселился тот чорт, который называется лядом, и Кузя рассказывал даже про видимость чорта: красивый кушак, левая пола кафтана запахнута на правую, а не на левую; левый лапоть надет на правую ногу, а правый на левую; глаза горят как угли, а сам весь состоит из мхов и еловых шишек; видеть же ляда можно, если посмотреть через правое лошадиное ухо.

— так описывает Борис Пильняк впечатления лесничего, приехавшего защищать северно-саратовские леса в первые годы революции.
Всего же эти «страшные» леса составляют лишь 1/5—1/6 территории самых-самых лесных районов Саратовской области (в Балтайском 22%, Вольском 21, Воскресенском и Базарно-Карабулакском 16%). Остальное распахано, отдано под пастбища, сенокосы, усадьбы, дороги.

Лесов мало, а лесные символы доминируют на здешних гербах. Мы уже наблюдали аналогичное проявление типологического взгляда в Мещере и на Обском Севере с лосями и оленями (№ 11/2004, с. 11—12). Животные могут стать визитными карточками местности и в тех случаях, когда их в действительности много. А могут — и когда их совсем мало, но они — региональная экзотика, компенсация чего-то недостающего в образе, утрачиваемого. Так и здесь. Леса, никакие по северным и даже среднерусским представлениям, прямо-таки вламываются на образную карту. Потому что они — главная гордость этого северного угла саратовских земель, они — определяющий элемент идентификационного кода этих районов, они в информационном дефиците, они удивительны и страшноваты для полевых жителей (а у страха глаза велики: можно выдумать и медведя, который под Вольском давно уже не водится*). Они дарят особую эстетику утомленной степью земле.

Осень развернулась великолепная по своей цветистости.
Наши места, благодаря разнообразию лесных пород и дружной осени, обычно останавливают внимание проезжающих цветами пурпура и золота, но в этот год расцветка леса сводила с ума даже самих хлыновцев.
Допуская возможность бескорыстной эстетики в хлыновцах, мне думается также, что не последней причиной в их восторгах от осени было — отсутствие грибов, что и позволило им заприметить листву лимонно-кровавых кленов, это во-первых, а во-вторых, возвращаясь из леса с пустыми лукошками, из которых для вида непустоты торчали хвостики осенних листьев, чтоб скрыть свою неловкость перед встречными, он или она и начинали, очевидно, в этот момент сплетать восторги красоте осени — встречный сам пережил вчера на себе подобное — поддакивал, преувеличивал, отсюда и могла возникнуть легенда о сведении с ума хлыновцев на почве осенних красот...
В октябре начались ветры и бури.
Стряхнуло и размело последние листья дуба. Крутило голыми сучьями, сшибая уцелевшие гнезда...
Дров мужики навозили от вешней дележки, хвастливо уложили вдоль домов стволы подельного леса дубов и березы.

(Кузьма Петров-Водкин. Хлыновск)

Более 40% деревьев в саратовских лесах — дубы. Дубравы — главный вид леса. Так что дубовые листья на двух гербах и дикая свинья (коей и положено находиться под дубом) верно отражают характер зональной растительности — широколиственные леса.
Удельный вес хвойных пород — чуть более 6%. На гербы они не попали, но в самые северные, уже чуть более богатые хвоей леса Старой Кулатки перед Новым годом наведываются заготовители из степных областей за елочками.
На реальной территории, в пределах рассматриваемого листа образной карты, леса, конечно, есть и южнее, и западнее. Но там они в основном либо пойменные (составляющие как бы атрибут степных рек и вбираемые речной символикой — «Дол», с. 18), либо саженые — лесополосы (и скорее нарушают, дробят образ местности, чем его создают).
Особые искусственные леса — сады. Яблоневой ветвью человек продвинул древесную растительность на юг: садоводство — одна из отраслей аграрной специализации Саратовского района. Знамениты хвалынские сады («Хлеб», с. 6—7): золотое яблоко на гербе Хвалынска советского времени. Некоторые, одичавшие на склонах Хвалынских гор, стали лесосадами (яблони там неплохо плодоносят и при этом меньше страдают от вредителей, поражающих культурные сады).
А что же степь? Вся степная символика прижата к восточному и южному обрезам листа карты — диаметрально противоположным лесу.
Вот дикие степные злаки — ковыли.
Степь, степь, солончаки, поля пшеницы, солончаки, ковыль, полынь, степь. Зной. Изредка побежит-побежит по земле, разбежится, оттолкнется от земли, полетит — дрофа. Изредка встанет межевым столбиком сурок. Изредка продымит около дороги трактор. Изредка пройдут верблюды. Изредка видны курганы. Степь, Заволжье, зной. Там впереди — уже за десятками, а не сотнями верст — земли Казахстана, Киргизия, Азия. Безлюдье. Степь. Зной...
Над степью зной. Впереди некие минуты стоит мираж, блекнет и растворяется в ничто.

За миражем впереди —...синий воздух, колеблющий пространства...
Там, за этими клоками солончаковой степи... — тысячи, громадные тысячи верст кочевнической Азии. — Около солончаков стоят гряды курганов, сарматские ли, скифские, монгольские — эти курганы, грядою уходящие вдаль по вершине балки. Курганы оказались аланскими...
Осенью на улицах Покровска [Энгельс] грязь по уши. Зимами над Покровском, над степью, лежат белейшие снега, проходят бураны.

(Борис Пильняк. Немецкая история)

Вот пригревшаяся на припеке змея — не только представитель фауны, но и символ вечности степи.

Бьют... колокола в Марксштадте [Маркс]... На площадях... в пыльных смерчах немотствуют верблюды, утверждающие «ночь Азии» и «змеиную азийскую мудрость», змеиношеие, драконоголовые верблюды, покойные, как Азия. Над землей пятьдесят градусов жары по Реомюру.

(Борис Пильняк. Немецкая история)

Вот степной орел, парящий над открытой местностью в поисках кого бы съесть (можно, кстати, и змею — тогда получится герб Мексики), а вот привыкшее к степи копытное.

— Вот это и есть Еруслан, а вот то, — он привстал в тарантасе, — низовье степного Торгуна, о котором я тебе поведал в пути. Так вот и держитесь вдоль этого Торгуна, пока не облюбуете нужные для вас земли...
Так по весне 1850 г. начался путь Романа Горюшко вдоль безмятежно тихого Торгуна, затерявшегося в безбрежных просторах степного Заволжья...
Шел Роман Горюшко по весне, когда девственная приторгунская степь меняла свой зимний покров на буйную зелень. Шел не спеша, внимательно осматривая все, что встречалось на пути.
И чем дальше он удалялся от берегов Волги, тем все реже и реже встречались деревья, кустарники, начиналось сплошное безлесье, и тем обширнее расстилались перед ним безбрежные равнины с бесчисленной россыпью ярких соцветий разнотравья — донника, пырея, васильков и набиравшего силу чабреца. Из-под ног гостя то и дело вспархивали темно-серые куропатки, задавали стрекача перепуганные зайцы-русаки, а впереди и по обочинам дороги любопытные суслики с удивлением рассматривали пришельца. Паря в высоком поднебесье, за ним следили степные орлы. На всем пути жаворонки, словно развешанные на тонких нитях, захлебывались в радости песнопения.
Торгун — край никем не пуганной птицы, радовал душу Романа. Он был полностью поглощен всем тем, что видел. Смотрел, думал, прикидывал, щупал, примерял и опять размышлял...
В истоме вечерних сумерек Роман облюбовал на берегу Торгуна изрытый сусликами холмик, расстелил свитку и в первый раз за день прикоснулся к дорожной сумке с харчами. А потом, напоенный степным ароматом, уже в темноте, Роман погрузился в крепкий сон.
Проснулся он перед рассветом — где-то неподалеку выл волк. Вой то утихал, то повторялся. Лежа на спине, Роман прислушивался к нему и в то же время любовался красотой предрассветного мерцания в изобилии рассыпанных по небу звезд. И несмотря на то, что был одинок в степи, он не проявил ни малейшего волнения. «Мабудь волчица сбирает своих малышей. Ны быда, сбырутся», — добродушно подумал он.
Утром, сопровождаемый перепевами жаворонков, Роман пошагал дальше. Еще более чем за версту до горбатого изгиба Торгуна, перед ним всколыхнулось отдыхавшее стадо сайгаков и стремительно унеслось в степную даль. Роман восторгался увиденным.
У большой излучины Торгуна, круто повернувшей на северо-восток, Роман увидел полоску деревьев. Заспешил к ней. Вдоль берега Торгуна беспорядочно теснились вербы.
А на другом берегу раскинулась степь во всей прелести еще никем не тронутой красоты. «О, царыця небесна! Яка лозерева стэп! — воскликнул Роман. — Ривно вся в дивочем сарахване! Аж дивочим духом хватае... А це? Це по-нашему Бузлык...» Роман нечаянно взглянул на оставленный им след с примятыми цветами, растерянно засуетился, стыдливо закружил вокруг самого себя, шарил глазами в поисках стежки-дорожки, чтобы сойти с поля самоцвета. Но искал он напрасно. Ни стежек, ни дорожек, ни вытоптанных делянок здесь не водилось. Он поднял голову к висевшим над ним жаворонкам, бросил свитку, посох, виновато присел, порицая себя: «О так, прысив як перекормленный кабан задом на добро. Побачилы бы мои диткы, шо б воны мени сказалы?!»
С южной стороны показались три верховых всадника...
— Ну как! Понравилась степь?— спросил Романа ладный офицер пограничной заставы, сидевший на гнедом коне...

(Георгий Килочек. Савинка на Торгуне)

Вот краснокутский и алгайский тюльпаны**.

У Арины Арсеньевой было детство, пропахшее пирогами... — и она возрастала обильно — матерью сырой-землей — как тюльпанная (только две недели по весне) степь, — кожевенница Арина Арсеньева, прекрасная женщина.

(Борис Пильняк. Мать сыра-земля)

Здесь, на востоке — бо'льшая континентальность климата. Лето жарче, а зима холоднее, чем в западной части области. Летняя засушливость, ураганной силы зимние ветры (мятущийся ковыль Перелюба, крутящиеся крылья мельницы Питерки) препятствуют распространению леса.

Хотя отроги Уральского хребта, проходящие в северной части... отчасти защищают от суровых ветров Сибири; хотя юг губернии открыт для влияния жаров, приносящихся из котловины Арало-Каспийской, тем не менее, как горные высоты не преграждают совершенно стремления зимних бурь, так и зной юга в степях Новоузенскаго и Николаевскаго уездов***, доходя в летнюю пору до высших степеней термометра, не в состоянии умерять зимнюю стужу и холода переходных времен года весны и осени.

(Самарская губерния. Список населенных мест.
По сведениям 1859 года)

Здесь другой рельеф (особенности поверхности вы проанализируете с учениками в разделе «Шиханы и сырты», с. 19—21). Здесь много дольше, чем на западе, держались горько-соленые воды Каспия. Ну и человек со своим скотом (овца Алгая) и плугом (Новоузенск), конечно, постарался.
С отрогов Синих гор в Озинский район стекает речка с красноречивым названием Голенькая. Местность открыта, она совсем другая, чем запад, чувствующий на себе ласкающие языки леса. Как диссонирует колоритно-праздничное описание хвалынского леса у Петрова-Водкина (с. 6—7) с нижеследующими блиц-характеристиками саратовской степи:

Степь к осени блекнет сразу, сразу заволакивается степь просторною серой тоской.

(Борис Пильняк. Мать сыра-земля)

Так... и ехали до самой окраины Алгая. Степная снежная пустыня однообразна и скучна. В прошедшие теплые дни бугорки оплешивились было до самой земли, а теперь и их занесло; всю степь позавеяло, схрустнуло морозом.

(Дмитрий Фурманов. Чапаев)

Два разных, контрастирующих саратовских образа — сохраняющего леса и наливные плоды запада и сухо-степного голого востока — вызвали к жизни творчество известного художника Павла Варфоломеевича Кузнецова (1878—1968). Все свои автобиографии Кузнецов начинал неизменно со слов «Родился в Саратове, в семье садоводов...».

Себя я помню с трехлетнего возраста, с тех пор, когда я впервые увидел восходящее солнце весной, при переезде моей семьи в цветущие сады. На озаренном зелено-фиолетовом небе показалось золотое солнце, отражаясь в весенних водах гигантского пространства Волги...

(Павел Кузнецов. Воспоминания)

Из садов, с саратовской Соколовой горы художник видел восток, безлесный, открытый. И из этих наблюдений рождалось ощущение небывалой еще свободы. Так рождался замысел картин прославившей художника «Киргизской**** сюиты».

С Соколовой горы... я наблюдал Волгу, ее могучее течение и бесконечные просторы ее степей, начинающихся с противоположного берега. И эти таинственные дали неудержимо влекли меня изведать, что за природа скрывается там, что за народ ее населяет... Желание было столь велико, что я, наконец, взяв с собой брата, переправился через Волгу и, сев в поезд, доехал до станции Таловка*****, пересел в телегу и углубился на сто пятьдесят верст вглубь степей...
Против города Саратова, в котором я родился и где до сего дня живет моя мать, мой брат... и мой друг, раскрывается громадное воздушно-степное пространство, не мешающее мысли и взгляду человека пролетать бесконечные дали, нестись к горизонтам, утопать и изумительно растворяться в небе с необычайными формами миражного очертания.

(Павел Кузнецов. Воспоминания)

Ковыль - создатель почв на левом берегу

В сознании саратовца — два конкурирующих ландшафта. Пусть ваши школьники вслед за художником Павлом Кузнецовым найдут и попробуют разграничить на листе образной карты облесенную территорию и степь. Выполняя эту работу, они обнаружат, что между саратовскими лесами и участками естественной степи лежит широкая полоса символов степи культурной («Хлеб», с. 4). Следует, конечно, пояснить детям, что вся территория, отраженная на этом листе образной карты, — пашенная, хлебная. Но северо-западный сегмент выделяется бо'льшей, очень заметной среди голых земель, лесной одеждой. Срединная меридиональная полоса — особенно зерноводческая, торжествующе-зерноводческая. А восточные и южные окраины — и из-за большей сухости, из-за отдаленности от основной полосы расселения — отличаются сравнительно высокой долей земель, избежавших плуга (подрывающегося под новоузенский ковыль) или распаханных прежде, но пущенных теперь под залежь.
При зонировании территории отыщется и еще одна меридиональная полоса — и не хлебно-степная, и не плодово-лесная. Об этой полосе можно было бы сказать «ни рыба ни мясо», если бы она не была маркирована на образной карте именно рыбой. По драгоценно-рыбным (стерляди), судовым (ладья), портовым (якорь) и собственно речным (волны) гербам ваши школьники без труда прочертят по образной карте траекторию Волги. И поймут, что именно ее долина (дол) разделяет «лесную» и степную земли, служит природно-хозяйственным рубежом.
По рыбкам помельче (костлявый ерш — не стерлядь) и околоводным птичкам помельче (голенастый коростель, бегун по густой траве, — не летящий гусь Маркса), по узеньким волнистым перевязям и лентам самые способные и всерьез интересующиеся своей Родиной дети отыщут и прорисуют на образной карте последние волжские притоки — Большой Иргиз и Караман, а также теряющиеся в пустыне Узени. Все необходимое для выполнения этих работ дано на с. 18.

* Появление медведя на старинном гербе Вольска, подозреваю, — результат недоразумения. Столичные герольдмейстеры иногда ленились (а иногда, как и авторы наших учебников по географии России, — оказывались недостаточно способными) выискивать подлинную специфику местности. Тогда они сочиняли герб, в котором формально обыгрывали название города (так называемый гласный герб). Так для Вольска могли запросто, недолго думая, нарисовать волка. Лишь потом могли разобраться, что название «Вольск» — не от волка, а от Волги (Волгск), могли получить и отрицательную реакцию горожан: ведь, что ни говори, волк в русской традиции — скорее негативно окрашенный символ. Чтобы подправить ситуацию и сохранить лицо, герольдмейстерская контора могла обратить волка в медведя. Правдоподобности этой версии придает аналогичный случай со старинным гербом пермской Осы (№ 4/2004): пчелиные ульи на нем — явно результат преобразования первоначально придуманных осиных гнезд во что-то менее обидное для граждан.
** Вспомним и о красавцах-тюльпанах, цветущих на гербе Волоконовского района Белгородской области примерно под теми же широтами (№ 44/2003, с. 7).
*** В Николаевский уезд входила почти вся северная, а в Новоузенский — вся южная часть нынешнего Саратовского Левобережья.
**** То есть казахской. Казахов еще совсем недавно называли киргизами.
***** У границы Алгайского района Саратовской области и Западно-Казахстанской (Уральской) области Казахстана.