ГОРОДА
ПереславльЗалесский:
сказка, сохранившаяся в стороне от магистрали
Вернулся из Переславля. Переславль-Залесский
был оставлен железной дорогой на двадцать верст
в стороне и оттого мало-помалу совершенно заглох.
Многочисленные прекрасные памятники старины,
благодаря отживанию современности, выступили на
фоне низменных мещанских строений необычайно
ярко. Древние зодчие вообще работали так, что
окошки справа и слева, двери, крупные украшения
не приходились одно к одному, не складывались, а
даже не было ни одного кирпича в орнаменте, чтобы
сложился с другим кусок в кусок. Они работали, как
природа, обличая (индивидуализируя) каждую
мелочь. Время продолжало дело художников,
работая желто- зелеными мхами на кирпичах,
муравой на стенах и разным быльем. И так
мало-помалу дело человеческих рук пришло в
полное согласие с делом природы, так что строения
на горах и прекрасное Плещеево озеро внизу
сошлись к одному, как будто их создали друг для
друга, — сказочный городок.
Михаил ПРИШВИН
Дневники
Иерусалим: город под небом
Вдруг я в Иерусалиме.
Уже час назад, когда я пересек Иордан — просто
канаву — и затем, попетляв по мертвой долине с
верблюдами, вдруг увидел высоко над пустыней
далекие каменные стены, желтые, как янтарь,
каменные стены на утреннем солнце, это был
Иерусалим — каким я его представлял себе... и вот
я стою здесь, выйдя из своей машины, турист, не
единственный, но в одиночестве. Дамасские Ворота.
Когда я запираю машину, меня осеняет: Масличная
гора, я проехал мимо нее не из равнодушия, а из-за
ожидания, что сейчас будет Масличная гора. Как
только перестаешь ехать, становится жарко. Я ехал
семнадцать дней, чтобы стоять здесь, чтобы снова
отпереть машину, чтобы выпить чаю из термоса,
чтобы снова запереть машину; но вот и это сделано.
Дамасские Ворота: мощно, красиво, известная
римская кладка. Зачем эта поездка? Я спрашиваю
себя; но вот я здесь. И это неправда, что я здесь.
Дамасские Ворота на утреннем солнце, арабы, крик
осла. Мое пребывание здесь как факт; я не в
каком-то другом месте. Я вижу свой автомобильный
номер в Иерусалиме, колючую проволоку на стене,
пулеметы за мешками с песком. Чтобы проехать
через границы арабских государств, я извел не
менее шести метрик, это, между прочим, только
чтобы сказать, что я действительно проделал это
путешествие. Несколько тысяч километров. И уже
теперь я знаю, что и через много часов, когда я все
осмотрю до изнеможения, это будет неправдой. Я
вижу: дом Пилата, по меньшей мере то самое место,
пятница, двор, тень, так что я задерживаюсь, ветки
с лимонами в листьях, вид через аркаду на
арабскую мечеть вместо Соломонова храма, ее
купол словно из блеска мыльных пузырей. Не знаю,
каждую ли пятницу это бывает: я вижу, как монахи
опускаются на колени во дворе Пилата,
францисканцы, все в коричневых сутанах, кое-кто в
белом или желтоватом тропическом шлеме, лица в
пенсне, там и сям жужжат камеры, снимающие их
молитву, паломники в шортах, северяне,
принимающие юг за дачное место, крестятся и
преклоняют колена, покуда францисканцы не
поднимаются, чтобы отшагать Крестный путь. Я
следую за бормочущим шествием. Шествие через
арабский базар, шествие меньшинства, дозволенное
законом, арабская полиция заботится о
беспрепятственном следовании; жара, в узких
улочках и солнце, и тень, и где светит солнце, все
в дымке, сквозь которую ничего не видно, в темноте
стучат молотки по меди, ослы кричат и здесь, арабы
сидят на корточках у своих ларьков, молча, с
длинными наргиле, базар, я вижу мясо, распоротую
овцу, мясо в крови на солнце, с душком и
облепленное мухами, францисканцы преклоняют
колена и молятся на каждой остановке, туристы
тоже, плащаница Вероники, и всегда кто-нибудь
крестится раньше, чтобы потом подняться и снять
других, в том числе и монахи, которые снимают
своих братьев. Я только смотрю. Я заранее боюсь
Голгофы. (Наши художники, Брейгель и другие, ввели
меня в заблуждение; Голгофа находится не за
пределами стен.) Мы на Голгофе. (Я ожидал: скалы
или каменистая земля, без тени уже много
тысячелетий, может быть, какие-нибудь колючки,
травинки на жарком ветру пустыни.) Здесь упал
Иисус с крестом, я вижу это место, а там вон
воткнули крест в землю, спуск к могиле по
мраморной лестнице, свет свечей в сумраке,
Голгофа как интерьер, архитектура, которую нужно
мысленно отбросить, шарканье паломников по
мрамору, теперь надо снять темные очки, чтобы
что-то увидеть. И все меньше правда, что я здесь.
Мрамор, решетка, мрамор, свечи, мрамор, ладан,
помпезно и затхло. Я не могу свыкнуться с ладаном,
но остаюсь до ухода богомольцев; турист. Я вижу:
место, где стоял крест, мрамор распорот, как
платье, голая скала, как мясо, дыра в скале, дыра
для креста... Потом я продолжаю осмотр и
Гефсимании тоже, полдень, слишком жарко, чтобы
что-то есть, кругом ничего, кроме пустыни, долин и
гор из желтого песка, никаких больше деревень,
хуторов, Иерусалим — единственный город под
небом, солнце кружит над Иерусалимом, я иду
пешком, Гефсимания — это садик, отрада тени, но я
не сажусь. Я вижу: это маслина, где молился Иисус,
сухое, корявое, серебристо-серое дерево. Сторож в
форменной куртке, христианин-араб указывает мне
на легендарные следы ног в скале, и я даю ему, как
он того и ждет, монетку. Архитектура и здесь,
мрамор и ладан, и здесь тоже распорот мраморный
пол, чтобы видна была священная скала...
Макс ФРИШ
Назову себя Гантенбайн. 1964.
Пер. с немецкого
Узлы пространственной концентрации
Нефть, ворвань, и асфальт, и дух дубленой кожи!
Воспоминанием каких-то черных снов
В чудовищном дыму, в закатной красной дрожи
Неисходимый град вздымает строй домов.
Клубком гремучих змей стремят свои ущелья
Проспекты черные вкруг доков и мостов,
Где газ и керосин в безумии похмелья,
Как жесты дикие, как маски паяцов —
Бой золота и тьмы, — в вечерней мгле клокочут.
Огромный шум воды струится ночь и день,
Приливы медленно граниты молов точат,
Качают корабли и вновь уходят в тень,
В свободные моря, а между тем заводы
Неукротимые, из камня и стекла,
Стремя зубцы колес и шумные приводы,
Возносят над водой, как черные тела,
Что четвертованы и так окаменели,
Свои маховики, как вечной скуки знак.
Вдали, все в копоти, ревущие туннели,
Их пасти черные, что поглощают мрак;
Вдруг вопли, скрежет, лязг взвиваются над
бездной:
То мчатся поезда, ввергая в дрожь мосты,
То правят поезда по рельсам бег железный, —
И холм глотает их зияньем пустоты,
Чтоб изрыгнуть их там, под сводами вокзалов, —
То поезда гремят, несутся поезда.
***
Шерсть, масло, нефть, смола, обломки минералов!
Вот пальм распиленных тяжелая гряда,
Вот связки шкур сухих с их мертвыми когтями,
Вот зубы буйволов и антилоп рога,
И аллигаторы, покрытые щитками.
О, слава царственных пустынь! Рука врага
В продажу кучами ее несет кичливо:
Надменных кондоров и тигров золотых,
Медведей бронзовых и львов с тяжелой гривой —
Сахара и Клондайк внимали реву их.
Цари полдневных стран, владыки древней силы!
Увы! Теперь для вас граниты мостовой,
И дроги гулкие, и погреба-могилы,
Тюки и ящики, и мрак вечеровой —
Туманы Севера, где умирают светы,
Где разлагается светил кровавых рой.
Вот Лондон бешеный, в пивной туман одетый,
Где бродит золотых и черных грез настой.
Рождающий тоску и гнет кошмаров рдяных;
Вот старый Лондон, вот его река шумит,
Как вечный сон во сне; вот высится в туманах
Строй верфей и контор и в темноту бежит,
В глубь улиц спутанных, как в лабиринт кротовий;
И в небе цинковом иглится полоса
Крыш, башен, куполов — сквозь дымы цвета крови —
Смятеньем сумрака и камня — в небеса.
***
Наживы пламенность и кошелька экстазы!
О, руки, к золоту летящие с мольбой,
О, души, чахлые от золотой заразы, —
А там шагов, шагов бесчисленных прибой
О скалы золота, — в величии мечтаний
Над общим пламенем и напряженьем сил.
Крик, шепот, стон тоски, уходит день в тумане,
Ночь движется — вновь крик, смятение и пыл,
Остервенелый труд, безумные сраженья,
Гусиных перьев скрип во глубине контор,
Где газа пленного трепещут отраженья,
Борьба вчерашняя и завтрашний напор, —
Банк движется на банк, и злато губит злато...
Эмиль ВEРХАРН. города. Пер. с франц.
Саратов: вольная волжская традиция
Мы подплывали к Саратову. Город этот теперь
назначен быть университетским, но это случилось
уже после того, как я побывал в нем. В самом деле,
это — столица нижней Волги. Едва мы сошли на
берег, как впечатления именно столицы пахнули на
нас. Чистота и ширина улиц, прекраснейшие здания,
общая оживленность, роскошнейший городской сад,
полный интеллигентного люда, — все это
несравнимо не только с другими приволжскими
городами, но и с такими огромными средоточиями
волжской жизни, как Нижний Новгород и Казань. Из
всех русских городов, виденных мною, он мне всего
более напомнил Ригу, но только это чисто русский
город, «по-рижски» устроившийся. И в этой
подобранности и величайших усилиях стать
«европейским», кажется, большую роль сыграли
богатые литературные и общественные традиции
Саратова. Это — родина Чернышевского, Пыпина* и вообще «движения шестидесятых
годов»... Граф Д.А. Толстой, в бытность министром
народного просвещения, был так раздражен
упорством «нигилистической» традиции, упрямо
сохраняемой саратовскою семинарией, что сделал
распоряжение исключительное и потому, в
сущности, беззаконное «в административном
порядке»: из одной только этой семинарии не
допускать приема ни в какие высшие учебные
заведения России!
Василий РОЗАНОВ. Русский Нил. 1907
* А.Н. Пыпин (1833—1904) — литературовед,
изучавший творчество русских писателей
критического направления. |