Хрестоматия |
Финно-угры
Почему бо’льшая часть племени ушла на Дунай, а меньшая часть осталась на месте?
Итак, манси.
Рука тянется к спасительному энциклопедическому словарю. «Брокгауз и Ефрон»: «Мансы, или манзы, — так называют себя вогулы в сев. части Тобольской и Пермской губ.».
Немного. Поищем на букву В: «Вогулы, иначе вогуличи, — исчезающая народность финского племени в России; живет главным образом на восточном склоне Северного Урала... Предпочли передвинуться на восток, где сравнительно более глухая и нетронутая пустыня представляла необходимые удобства для их жизни, так как главным промыслом их всегда была охота... Из некультурных и малочисленных инородческих племен России ни одно не приобрело такой известности в науке, как вогулы, вследствие предполагаемого их родства с венграми... Венгры и В. — народы близкородственные. Число В., живущих ныне в Российской империи, определяется обыкновенно 6500; но так как значительная часть их — охотники, то есть народ неоседлый, учет которого вообще труден... среднего или невысокого, крепкого сложения... отличаются на охоте замечательной неутомимостью... на местах временных стоянок устраивают берестяные юрты или шалаши. Главное домашнее животное — собака; без нее, так же как и без ружья и топора, В. не выходит из дома... Находятся в оживленных сношениях с русскими торговцами... На Конде в едва проходимых лесах находится, как говорят, главный идол В.; другой важный идол был около верховья реки Сосьвы».
Можно только строить предположения, почему бо’льшая часть племени ушла на Дунай, а меньшая часть осталась на месте. Не захотели расстаться с родными местами? Оставлены, чтобы охранять главного идола? Оставлены, чтобы не терять права на землю, если бы пришлось возвратиться? Чтобы хранить обычаи? Сохранить язык? Остаться в виде огонька, угольков, если пламя, оторвавшись и улетев, погаснет где-нибудь на холодном ветру истории? И что больше — романтического или трагического в этой судьбе?
Письменности не было. Но когда нет письменности, вовсе не значит, что нет поэзии. В обрядах, в песнях, в игрищах, в доброй лесной фее Миснэ, в загадках, в пословицах, в поверьях живет и сохраняется душа народа. Для самого себя у народа есть язык. Народ не безмолвен, но для того чтобы он рассказал о самом себе другим народам, нужна литература, нужны поэты — голос народа, его глаза, уши, сердце, язык.
Владимир СОЛОУХИН.
Волшебная палочка. Юван Шесталов — поэт манси. 1983
Золотая баба — символ финно-угров Северо-Востока
Есть мечта у каждого такая,
тот недостижимый идеал.
О земной, единственной мечтая,
ты о Сорни-Най* нам рассказал.
Сорни-Най, как волшебство, как чудо,
в нашем сердце начинает жить.
Кто она такая и откуда?
Чем сумела вдруг заворожить?
Позабыты женщины другие.
Слышен только дальний-дальний зов.
Золотая женщина, богиня
обещает нам свою любовь.
По ночам во сне, в бреду горячем
шепчем: «Ты ли это, Сорни-Най?»
Обознавшись, в сердце боль упрячем,
чтоб о ней не вспомнить невзначай.
И, не признавая пораженья,
к озеру таежному спешим,
чтоб найти для сердца утешенье,
отыскать лекарство для души.
Но потом заметим с запозданьем,
что она и здесь прельщает нас
криком птицы, ветра заклинаньем,
тайною своих зеленых глаз.
«Сорни-Най! — в восторге
вопрошаем. —
Ты ли это вновь ведешь игру?»
Но ответа мы не получаем.
Только эхо слышится в бору.
Снова грезы окрыляют разум,
и убеждены мы: жалок тот,
в ком мечта высокая ни разу
сердца пламенем не обожжет.
Чары эти, как они прекрасны!
Их плоды — стихи и города.
Душам очарованным подвластны
и земля, и небо, и вода.
И уже открыться нам готовы
двери кладов, звездных и земных.
Сорни-Най, не ты ли это снова
окрыляешь силой чар своих?
Блекнут за окном заката краски,
угасает пламень золотой.
Может, ты уже не веришь сказке
и устал гоняться за мечтой?
Час разлуки, он наступит скоро,
и тогда ты вновь услышишь, знай,
этот голос ласковый, знакомый:
— Это я... Ты помнишь?.. Сорни-Най!
— Кто ты?
— Жизнь твоя...
Тайсто СУММАНЕН.
Ювану Шесталову. 70-е годы.
Пер. с финск. О. Мишина
* Сорни-Най — золотая женщина (в старых русских источниках — Золотая баба). По преданию, народ манси поклонялся как высшему божеству статуе золотой женщины, которая, по некоторым сведениям, была привезена из Египта. Аналогичные предания встречаются и у других финно-угров России. Лицо Золотой бабы (у коми ее называют Зарни ань) украшает ныне даже неоязыческий герб Республики Коми (см.: «География», № 8/2001 /спецвыпуск: Республика Коми/, с. 3, 17).
Вот чумы и вот ненцы
Огибая каменистый мыс, мы выходим в озеро, и нам постепенно открывается его громадная пустынная протяженность.
— Вон чумы!
Мы вздрагиваем, поворачиваемся, напрягаем глаза и видим на далеком темном берегу три чума, три невысоких конуса, чуть светлее по тону, чем берег.
Время уже за десять, солнце село, светло. Огромное озеро, стоящее чуть не вровень с низкими берегами, пустынно. Пустынны и далекие берега. Но на одном из них, на самом дальнем и темном, показались и не скрываются, не пропадают три чума — вместилище загадочной для нас жизни, которую не увидишь нигде, кроме как здесь.
< . . . >
Вот чумы и вот ненцы. И мы сидим на нартах, и дым костров набегает на нас. Теперь только смотреть, ведь завтра мы уедем и, кто знает, увидим ли еще все это. И мы смотрим, потому что светло и все видно.
Аркадий Вылко не похож на ненца. Длинно и смугло-матово у него лицо, широкие глаза, длинны и мохнаты опущенные ресницы. Нос его высок, с горбинкой, и редки белесые сквозящие усы и борода. В своем головном уборе, напоминающем красноармейский шлем, только гладкий, с отверстием для лица и надетом от комаров, похож он на бедуина, на индейца. И сидит, чуть улыбаясь, вольно и покойно, и покуривает, смотря в землю, и молчит, будто знает что-то возвышающее его надо всеми.
А Петр Вылко — брат его — крепко сбит, низок и слегка кривоног. Стремителен и хищен он в движениях, резок и горяч и весь будто налит черной огненной кровью, опален и прокопчен. Голос его громок, и слышны в нем звериные нотки, когда кричит он вдруг на собаку:
— Гин! (Пошла прочь!)
< . . . >
Между нарт валяются еще во множестве ржавые капканы. Их выварят зимой в хвойном настое и будут закапывать в пушистый снег, и огненная, зеленоглазая лисица, насмерть защелкнутая кривыми скобами, будет прыгать кругом, поднимая хвостом снежную колючую пыль.
< . . . >
На горизонте, из-за угорьев, показывается широко-плоское пятно, немного бурее по цвету, чем тундра. Оно шевелится, вытягивается и сжимается. Оно растекается шевелящейся полосой по всему горизонту. Это олени.
Они ждут своего часа.
Запряженные по четыре в нарту, они помчатся, хрюкая, в снежную беспредельность. Над ними будет вздыматься тонкий хлыстообразный хорей, а нарты с грузом или с людьми будут обсыпаться снегом, наклоняться и переваливаться на сугробах. Много тысяч километров предстоит пробежать этим оленям, и многие дали обволокут их и заглянут им в глаза. А другие упадут под ножом, и кровь их напитает мох, мясо их сварится в чуме, и много малиц и унтов наделают зимой из их шкур.
Но это исполнится не сейчас. А теперь они свободны и ходят в тундре, окуная ноздри в мох, и могли бы уйти совсем, далеко от людей, на север, к океану. Они могли бы стать дикими, чтобы мчаться по угорьям и замирать на вершинах, озирая пустыню. Но чумы держат их, человек зовет их, и зов этот во сто крат сильнее зова тундры. Олени придут к людям и станут нюхать дым костров. Они идут. Шевелящееся, невнятное пятно все ближе...
Ненцы кончили починять нарты.
— Ну, ребята, чай пить пойдем дак!
И между нарт, между собак и лежащих оленей мы идем к чуму Вылки. Нагибаемся и входим по очереди и сразу начинаем разуваться на мягких шкурах, снимать куртки и свитера. В чуме сумерки и верхний свет. В чуме гудит железная печь, рыба благоухает на ней и чайник кипит, и труба вздымается к дыре наверху, к той дыре, в которую когда-то выходил дым от очага, а теперь льется свет белой ночи.
Кто сказал, что ненцы не знают по-русски? Они говорят свободно и чисто, на новгородском наречии, с тем растягом и так же скоро, как везде в поморских деревнях. Нет никаких пресловутых «однако», нет медленности, скованности мысли, которые примелькались уже в литературе о ненцах. И это тем удивительней, что ненцы эти вовсе не обрусели и не оставили свой язык — между собой и с животными они говорят все время по-ненецки.
Садимся пить чай на мягкие шкуры за низкий столик. Жена Вылки, как в хорошем доме, накрывает на стол. За нашими спинами подушки. Рыба вкусна. Чай душист и крепок. Главный разговор, как у московских таксистов, — про погоду. Но здесь погода не просто приятная или неприятная, здесь она, как и у рыбаков на море, определяет ход жизни.
Больше месяца в тундре жара. Мох высох. Олени болеют копыткой, тощают и вот-вот начнут падать. В тундре нет тени и некуда деться от солнца. Даже ночью над лежащим оленьим стадом поднимается пыль от дыхания.
Из чума мне виден печальный, больной олень.
— Как будет по-вашему олень? — спрашиваю я.
Ненцы смеются.
— Ты.
— А тундра?
— Вы.
Ты и вы... Теперь смеемся мы.
— А озеро?
— То.
Взгляд мой падает на мальчугана, совсем беловолосого, примостившегося на колене отца.
— А ребенок?
— Ацакы’.
В чум, пожимаясь, пробирается собака, садится, молотит хвостом, сладостно смотрит на нас. За ее спиной на светлой полосе озера торчат уже уши другой...
— Гин! — кричит Вылко.
Собаки сконфуженно исчезают.