Ландшафт на Земле и в человеческом сознании

Ландшафт как творческий метод

А создавать портрет — не значит ли рассматривать человека как пейзаж...

Райнер Мария РИЛЬКЕ. Ворпсведе. 1902. Пер. с нем.

Ландшафт, стремящийся стряхнуть с себя человека

Мы привыкли судить о людях во многом по их рукам и целиком по их лицу, где, как на циферблате, видны минуты, вынашивающие и баюкающие их душу. А вот пейзаж — безрукий, у него нет лица, или он весь — лицо, подавляющее и устрашающее человека величиной и необозримостью своих черт, как «Явление духов» на известном листе японского художника Хокусаи.

Ибо признаемся наконец: пейзаж нам чужд, и страшно одиноким чувствуешь себя среди деревьев, которые цветут, и среди ручьев, которые текут мимо. Наедине с мертвецом и то не чувствуешь себя таким заброшенным, как наедине с деревьями. Ибо какой бы таинственной ни была смерть, еще таинственнее не принадлежащая нам жизнь, жизнь, безучастная к нам, не замечающая нас, празднующая свои праздники, за которыми мы, словно случайные, иноязычные гости, наблюдаем не без некоторого замешательства.

Конечно, кое-кто мог бы сослаться на наше родство с природой, от которой мы все-таки происходим, — последние плоды великого, растущего родословного дерева. Однако поступающие так тоже не смогут отрицать, что это родословное дерево, если проследить его книзу от нас, ветка за веткой, сук за суком, — очень скоро теряется во мраке, во мраке, населенном исполинскими вымершими животными, чудовищами, полными враждебности и ненависти; что по мере продвижения вниз мы будем встречать все более чуждые и свирепые существа и что, в конце концов, нам придется признать природу самым свирепым и чуждым из них. Пускай человек общается с природой тысячелетиями — это мало что меняет, ибо общение здесь слишком односторонне. Вновь и вновь кажется, будто природа не подозревает о том, что мы возделываем ее и пугливо используем крохотную частицу ее сил. На одних участках мы повышаем ее плодородие и душим в других местах мостовыми наших городов дивные вёсны, уже готовые возникнуть из почвы. Мы направляем реки к нашим фабрикам, а им и дела нет до машин, приведенных в движение их водами. Мы играем с темными силами, которых не исчерпать нашими наименованиями, как дети играют с огнем, и на мгновение нам сдается, будто энергия таилась в вещах без всякого применения, пока мы не пришли и не приспособили ее к нуждам нашей быстротечной жизни. Но снова и снова на протяжении тысячелетий силы природы стряхивают свои наименования и восстают, как угнетенное сословие, против своих маленьких господ, вернее, даже не против них — они просто восстают, и цивилизации опадают с плеч Земли, снова великой, обширной и одинокой с ее морями, деревьями и звездами.

Райнер Мария РИЛЬКЕ.

Ворпсведе. 1902. Пер. с нем.

Антагонизм человека и ландшафта: к югу от основной полосы русского расселения

...Он больше всего работал в Средней Азии и был одним из первых исследователей Кара-Бугазского залива.

Он обошел его восточные берега. В то время это считалось предприятием почти смертельным. Он описал их, нанес на карту и открыл в сухих горах вблизи залива присутствие каменного угля.

От Шацкого я впервые узнал о Кара-Бугазе — устрашающем и загадочном заливе Каспийского моря, о неисчерпаемых запасах мирабилита в его воде, о возможности уничтожения пустыни.

Пустыню Шацкий ненавидел так, как можно ненавидеть только живое существо, — страстно и неумолимо. Он называл ее сухой язвой, струпом, раком, разъедающим землю, непонятной подлостью природы.

— Пустыня умеет только убивать, — говорил он. — Это смерть. Человечество должно понять это. Если оно, конечно, не спятило с ума.

Странно было слышать такие слова от сумасшедшего.

— Ее надо скрутить в бараний рог, не давать ей дохнуть, бить ее непрерывно, смертельно, беспощадно. Бить без устали, пока она не сдохнет. И на ее трупе вырастить влажный тропический рай.

Он разбудил во мне дремавшую ненависть к пустыне — отголосок моих детских переживаний.

— Если бы люди, — говорил Шацкий, — потратили на истребление пустыни только половину средств и сил, какие они тратят на взаимное убийство, то пустыня давно бы исчезла. Войне отдают все народные богатства и миллионы человеческих жизней. И науку и культуру. Даже поэзию сумели сделать сообщницей массовой резни.

Константин ПАУСТОВСКИЙ. Золотая роза.

1955

Антагонизм человека и ландшафта: к северу от основной полосы русского расселения

Они пошли медленнее*. Беридзе заговорил о тайге и вспомнил случаи, когда во время изысканий несколько раз попадал в такие дебри, что уже прощался с жизнью, не надеясь выбраться.

— Сначала я не понимал, чем отличается тайга от какого-нибудь обыкновенного леса средней полосы России, — сказал Алексей. — Породы деревьев, конечно, другие: ильмы, бархатное дерево, дубок маньчжурский. И звери не те — тигров, как известно, в Подмосковье не водится. Но не в этом дело!.. Я заметил, многие судят о тайге по ее опушке. А понять ее по-настоящему можно, когда лишь побываешь в дебрях, попадешь, так сказать, ей в лапы. Вот осенью мы ходили в глубь тайги от правого берега. Это ведь не лес в обычном нашем представлении, а какое-то стихийное буйство растительности! Стоят огромные голые стволы, увешанные до вершин зловещим темно-зеленым или черным мхом. Кроны деревьев сплелись и заслоняют солнце, внизу — мрак, духота и все мертво: ни птиц, ни цветов, ни капли воды в почве! Есть в этом что-то от доисторических времен, когда по земле бродили гигантские звери, вроде ихтиозавров. Этих зверей давным-давно нет, а тайга все такая же. Она покрывает землю на тысячи километров. Деревья стоят столетия, падают сами по себе, от старости, и новые вырастают им на смену. Сколько диких чащоб, куда люди еще и не проникали! Это, действительно, враждебная нам сила, и я рад, что на мою долю выпала активная борьба с ней.

Беридзе понравилась эта энергичная тирада.

— Мне думается, инженер-строитель, притом горожанин, именно так и должен относиться к тайге. Но ты не вздумай говорить это коренным дальневосточникам, особенно охотникам: тайга — предмет их священной гордости.

— Не знаю, чем тут гордиться? Разве можно, например, гордиться пустыней Сахарой? Похвастать заводом, городом, построенным в тайге, — другое дело! Теперь, когда я сам кое-что уразумел, мне радостно думать о Новинске!.. В нашем крае, мне кажется, слишком уж увлекаются таежной экзотикой, этим диковинным сожительством южной маньчжурской и северной охотской флоры. Почитают это своей местной достопримечательностью и молятся на нее!.. Я еще могу понять москвича, который, сидя у себя в квартире на Арбате, восторгается снимками таежных пейзажей в «Огоньке». Ничего не скажешь — очень красиво! Но ведь кому-кому, а дальневосточникам лучше других известно, что огромные пространства, занятые нескончаемой тайгой, — это те же «белые пятна» на земле. Их не славословить надо, а уничтожать!..

Беридзе присвистнул, на ходу схватил пригоршню снега и скатал в ком.

— Что? Я кажусь, наверное, этаким ненавистником тайги? — взглянул Алексей на его ухмыляющееся лицо. — Тут можно, конечно, показаться односторонним. Но ты же понимаешь, я не против леса, знаю, что он дает пушнину, и дичь, и строительный материал, и все прочее! Я категорически против первобытной глухомани и ее тысячеверстных пространств. Недавно я взял у Залкинда и прочитал кое-какие книжки здешних писателей. Можешь себе представить, почти в каждой умиленное воспевание тайги! И у нездешних писателей найдешь то же умиление. Опять дикий виноград, обвивающий лиственницу, опять такие и этакие птицы и звери, опять старый примитивный быт гольдов** и удэгейцев, долбленые баты, оморочки***... Обо всем этом в свое время здорово писал Арсеньев****, — зачем же его повторять? Почему-то они не пишут про гольдов и удэгейцев, которые окончили институты и живут совсем по-новому в своих стойбищах. Почему-то они не пишут стихов и романов, скажем, про Терехова и его завод*****.

— А мы с тобой не годимся в герои романа? — с озорством спросил Беридзе и далеко швырнул снежный комок.

— Не знаю, годимся ли именно мы. Но убежден, что наш нефтепровод — куда более достойный объект для литературы, чем все прелести первобытной тайги. Я — за наступление на тайгу, на «белые пятна». Хочу читать об этом и в книгах! Пусть все знают, как трудно дается человеку это наступление. Пускай будут в книгах и описания природы, я только против того, чтобы человек терялся в этой природе, как иголка в сене, или как мы с тобой потерялись позавчера в этой проклятущей тайге. По-моему, литература, когда в ней одни птицы и растения, а человека нет, — это не литература, это фенология в стихах и в прозе!..

У Беридзе ослабли ремни на лыже. Присев, он поправлял крепления. Алексей топтался возле него.

— О нашем нефтепроводе наверняка будет написано солидное художественное произведение: акт приемки и пуска, — подняв лицо к Алексею, сказал Беридзе. — Об инженерах Беридзе и Ковшове там наверняка не будет упомянуто...

Василий АЖАЕВ.

Далеко от Москвы. 1948

* Действие романа, как нетрудно понять, хотя конкретные местности и не называются, разворачивается на строительстве нефтепровода Сахалин—Комсомольск-на-Амуре. Стратегически важное строительство велось в годы войны, в 1941—1942 гг., в тяжелейших условиях. Отсюда понятно, почему герой романа рассматривает как неуместные всякого рода природоохранные «ахи» и «охи». — Здесь и далее прим. ред.

** Гольды — нанайцы.

*** Баты, оморочки — виды лодок у народов Дальнего Востока.

**** Владимир Клавдиевич Арсеньев (1872—1930) — географ, исследователь Дальнего Востока, писатель.

***** Завод — имеется в виду Комсомольский НПЗ, построенный в 1938—1942 гг. Ныне завод перерабатывает не только (и не столько) сахалинскую нефть, поступающую по нефтепроводу Оха—Комсомольск-на-Амуре, но и нефть из Западной Сибири, которая по трубопроводам подается до ж.-д. станций Уяр (близ Красноярска) и Зуй (близ Ангарска) и далее железнодорожными цистернами доставляется в Комсомольск.