Ландшафт на Земле и в человеческом сознании

Природная зона свободы

Когда-то и он, Чехов... так же стоял на палубе... смотрел на эти берега... «После Хабаровки Амур становится шире Волги». Да, пожалуй, пошире, хотя и ны­нешняя Волга неестественно расширилась из-за плотин и готова поспорить с Амуром — невеселый это был бы спор. «Сегодня 1-й июль. Значит, плыву я уж 10 дней. Надоело». Действительно, за десять дней непрерывного плава­ния он устал, а раньше Амур ему очень нравился. Нравился больше других рек, и уральских, и сибирских, иначе он не написал бы: «Я в Амур влюб­лен; охотно бы пожил на нем года два. И красиво, и просторно, и свободно, и тепло. Швейцария и Франция никогда не знали такой свободы. Последний ссыльный дышит на Амуре легче, чем самый первый генерал в России». Вот оно что — не красота и не простор, а свобода главное для него! Здесь мы снова касаемся чего-то очень важного в Чехове. С одной стороны, осуж­дает студенческие забастовки — там, в России (об этом есть в письмах), а с другой стороны, готов позавидовать последнему ссыльному на Амуре. Чем это объяснить? Непоследовательностью политических взглядов? Но в том-то и дело, что Чехов понимает (точнее, стихийно воспринимает) свободу не столько политически, сколько географически — не как человек средней полосы России, а как степняк, южанин, родившийся в Таганроге, неподалеку от казацкой вольницы. Поэтому стремление к свободе для него — это посто­янное стремление уехать, вырваться из привычного круга, и тем-то близок ему Амур, что бесконечно далеко от его похожего на комод московского дома, протоптанной дорожки в снегу и таблички «Доктор Чехов» на входной двери.

Леонид БЕЖИН.

Маяк над островом.

1990

Стремление вырваться из ландшафтной обыденности во внешний мир

Вплывают блики крыл в угрюмые ангары,

Ворота черные все голоса глушат...

Кругом — унынье крыш, фасады, и амбары,

И водосточных труб необозримый ряд.

Здесь глыбы чугуна, стальные стрелы, краны,

И эхом в щелях стен вся даль отражена:

Шаги и стук копыт, звенящий неустанно,

В быки мостов, шурша, врезается волна...

И жалкий пароход, который спит, ржавея,

В пустынной гавани, и вой сирен вдали...

Но вот, таинственно сквозь мрак ночной белея,

В далекий океан уходят корабли,

Туда, где пики скал и ярость урагана...

Душа, лети туда, чтоб в подвиге сгореть

И чтоб завоевать сверкающие страны!

Какое счастье жить, гореть и умереть!

 

Взгляни же в эту даль, где острова в сиянье,

Где мирры аромат, коралл и фимиам...

Мечтою жаждущей уйди в зарю скитаний

И с легкою душой вручи судьбу ветрам,

Где океанских волн блистает свет зеленый...

Иль на Восток уйди, в далекий Бенарес,

К воротам древних Фив, в руины Вавилона,

В туман веков, где Сфинкс, Афина и Гермес,

Иль к бронзовым богам на царственном пороге,

К гигантам голубым, или во тьму дорог,

Где за монахами медлительные дроги

Неповоротливо ползут из лога в лог...

И взор твой ослепят лучи созвездий южных!

Эмиль ВЕРХАРН. Вдали. Ок. 1887.

Пер. с франц. Б. Томашевского

 

Уход из ландшафтной обыденности в укромный угол

Впереди и за плечами

Только небо, только звезды,

Только листья, только воздух,

Только тишина ночная.

 

Мнится мне, что в океане

Растекающейся зелени

То плыву я, то ныряю

И тревожно и уверенно.

 

Где же люди? Где шаги их?

Где знакомый звон трамваев?

Подмосковье иль Египет

Мне созвездьями кивает?

 

Вижу только эту зелень,

Покорившую пространство,

Словно перевоплощенье

Слов в зеленое убранство.

 

Плыть бы век, как в древней сказке,

По раскинувшейся зелени

Ею найденным, обласканным,

А для всех других потерянным.

Рюрик ИВНЕВ. Глухомань. 1966

Освобождающий человека ландшафт

Бродовский* терпел бурлацкую грубость и даже ругательства: он боялся разогнать бурлак с заводов. С рабочими было очень трудно. Из местечка на заводы шли с большой неохотой, и только горькая неволя гнала бедняков на работу к Бродовскому.

Потеплело. Бурлаки стали сговариваться бросить Бродовского, раздумывали, куда бежать. Гомон пошел по казармам. Одни хотели идти на заводы, другие советовали отправиться на заработки в степи или в Бессарабию.

— Мне уже осточертело шататься по сахарным заводам, — оказал Микола. — Пойдем, братцы, теперь в степи. Ведь и наши вербивцы не раз ходили на заработки в степи и в Одессу. Некоторые приносили домой немалые деньги.

— Коли в степи, так в степи, — согласились вербивцы.

Им хотелось выбраться в поле, на степной простор. Все они привыкли работать летом на поле, на вольном воздухе; все любили хлебопашество. К вербивцам пристало еще несколько бурлак, и как только вокруг зазеленело, бурлаки накупили харчей, взвалили узелки на плечи и двинулись в широкие херсонские степи.

— Вот тебе и Абрам Моисеевич! Оставайся со своим добром, — проговорил, обращаясь к бурлакам, Микола, уходя на рассвете с завода.

Бурлаки взошли на гору, взглянули с высоты на сахароварню, и у них стало веселее на душе. После вонючей казармы, после смрада гнилой мелассы** , горелых костей***, после дыма и чада на заводе свет божий словно улыбался им навстречу зеленой весенней травой, синим небом и чистым воздухом полей. Бурлаки шли и шли, проходили мимо больших сел и хуторов, мимо многочисленных сахарных заводов, мимо лесов и оврагов. В селах их иногда пускали на ночлег, но чаще им приходилось ночевать на дворе, под корчмами или в корчмах. Они миновали уже Чигиринщину. Лесов стало меньше, только в долинах попадались небольшие рощицы. Местность становилась ровнее. Села встречались все реже, а там перед ними разостлалась широкая степь, раскинулась во все стороны, насколько можно было охватить глазом. Они шли день, шли два и не встретили ни одного села, ни одного хутора по дороге. Молодая трава ярко блестела на весеннем солнце. В траве кучками желтели круглые цветы одуванчика, синели ранние степные анемоны. Птицы кружились в небе и щебетали в безбрежном просторе. На бурлак повеяло широким крылом золотой воли, освобождения от всяких бед, от всякой недоли, от страха перед паном, перед барщиной и рекрутчиной.

— Господи, какой тут простор, какое раздолье! — промолвил Микола. — Вот бы где спрятаться в каком-нибудь яру или балке от всех наших ворогов.

— Тут уж нас Бжозовскому не найти и не погнать на барщину, — откликнулись бурлаки.

Бурлаки свернули на отдых в овраг. По дну его вилась небольшая речушка и пряталась дальше между пологими холмами. Вдоль речки, насколько достигал глаз, зеленели густые камыши. Там и сям между камышами поблескивали небольшие плесы, чистые, как зеркало, а вокруг них ровной стеной стоял густой ситник. Спускался вечер. На западе небо покраснело и огнем зажгло раскиданные, точно стадо лебедей, легкие тучки. И степь, и камыш облило розовым светом.

Бурлаки уселись над водой, размочили ржаные сухари и стали ужинать. Они устали. Никто из них не произносил ни слова. Глубокая тишина, розовый свет на зеленой степи окутали грустью их и без того грустные души.

Иван НЕЧУЙ-ЛЕВИЦКИЙ.

Микола Джеря. 1876. Пер. с укр.

Ландшафт как мера

Весна здесь сказочна, как Углич.

Борис ПАСТЕРНАК.

Ландыши. 20-е годы

Смертность ландшафта и его фиксация человеком

Фивы, Тир, Персеполь, Карфаген, Пальмира более не существуют... Эти города, горделиво возвышавшиеся на земном шаре и, в силу своего величия, могущества и крепости, казалось бы, имевшие право рассчитывать почти что на вечное существование, исчезли, оставив после себя лишь слабые следы.

Целый ряд других городов, некогда тоже процветавших и многолюдных, теперь являет взорам зловещую пустыню, несколько одиноких колонн, несколько разбитых памятников — печальные останки их былого великолепия. Увы! Современные большие города ждет та же участь.

Река, искусно сжатая величественными каменными набережными, будет запружена колоссальными обломками зданий, выйдет из берегов и образует грязные зловонные заводи; развалины закупорят вытянутые по шнуру улицы, а на многолюдных и оживленных сейчас площадях ядовитые пресмыкающиеся — плоды гниения — будут обвиваться вокруг опрокинутых полупогребенных колонн.

Что же именно — война, чума, голод, землетрясение, наводнение, пожар, политическая революция, — что именно уничтожит этот великолепный город? Или, быть может, целый ряд причин, действуя сообща, произведут это ужасное разрушение?

Оно неизбежно. Его совершит медлительная и страшная рука веков, подрывающая самые стойкие империи, стирающая города и королевства и приводящая новые народы на потухшие пепелища исчезнувших.

Заметим на всякий случай для отдаленных веков то, что сейчас всем известно, а именно, что Париж лежит на 20° долготы**** и на 48°5010северной широты.

Спасайся же, моя книга, спасайся от пламени и от дикарей, расскажи будущим поколениям о том, что представлял собою некогда Париж.

Луи Себастьян МЕРСЬЕ.

Картины Парижа. 1781.

Пер. с франц.

* В повести Бродовский — хозяин сахарного завода на Черкасчине, в Малороссии. Лесостепь с сохранявшимися в те времена значительными сомкнутыми лесными массивами. — Здесь и далее прим. ред.

** Меласса — патока, отход свеклосахарного производства, идет на корм скоту.

*** Костный уголь используется как фильтр при сахароочистке.

****В старой французской геодезии отсчет долгот осуществлялся от о. Ферро (Иерро) — самого западного острова Канарского архипелага. Париж, как видим, пока не исчез, но казавшиеся общеизвестными координаты изменились.