---

Всегда ли и везде
«инновационное развитие»
полезно и уместно?

Отрывки из романа Кнута Гамсуна «Август» (пер. с норвежского)

Продолжение. См. № 11, 12, 13/2008

Маленький, плотный Эзра очутился вдруг перед кладовой с поднятым топором в руке, и в предрассветной тишине четко раздался его крик:

— Первому, кто приблизится к двери, я раскрою череп!

Молчание. Они стали такими тупыми, что почти не понимали, как это могут им не позволить взломать дверь и грабить.

— Да он никак с топором? — говорили они.

Из дому вышла напуганная Хозея; голос ее дрожал, она едва могла говорить, но все-таки ей удалось произнести, что у нее есть для них немного молока.

— Вот видите, тут есть и молоко, и еда! — говорили они.

Она проходит сзади Эзры и раскрывает дверь кладовой.

— Войдите и поглядите! — сказала она. — Здесь почти не осталось ничего съестного, только немного для детей.

— Я отвез всю свою пищу вам, зверям, — сказал Эзра. — Лучше бы я отвез ее в море.

— Не говори так, Эзра, — произнес один из толпы; он был из Флатена. — Это во всяком случае спасло меня и мою семью в те дни. Господь сурово испытывает нас. Дома у меня голодные дети, а сам я скоро совсем рехнусь. Я никогда раньше не был грабителем.

— Ты предлагала нам молока, Хозея? — перебивает его Теодор.

Э з р а. Да, конечно, нехорошо, если ты не будешь первый, Теодор! Только вот у тебя одна картошина вывалилась, — у тебя худой карман.

Теодор чрезвычайно удивлен:

— Картошина? Если кто-нибудь из вас сунул мне ее в карман насмех, то я покажу вам!

Кристофер рассердился и отвечает:

— Как раз теперь время шутить!

Т е о д о р. Во всяком случае это не моя картошина.

— Так, значит, моя, — говорит Эзра и поднимает ее.

— Я хочу, чтобы вы вошли в кладовую и сами убедились, — взволнованно настаивает Хозея. — Зажгите спички!

Эзре пришлось покориться, но он ворчал, как собака, и казалось, вот-вот начнет кусаться. Он отлично знал их всех, это прямо бессовестные скоты, он сегодня же донесет на них. И как это можно вламываться в чужие владения, разрушать дома и грабить! Зачем застроили они всю годную землю городом? Город не пища, в городе можно только жить или умереть тем, кто кормится за счет других. Теперь они могут жить или умереть, пожалуйста, как им угодно.

Они слыхали голос Эзры и прежде, и мнение оратора было им хорошо известно. Он был прав: зачем они выстроили город на своих лугах и полях? Но вот теперь, когда обрушился на них гнев божий за их преступление, стоят они здесь в ужасно глупом положении и не знают, как им быть. Они ни слова не могли сказать в ответ Эзре, а слушать его им было так утомительно и скучно. Они отвернулись от него и обратились к Хозее; она требовала, чтобы они заглянули в ее кладовую, и они послушались, зажгли спички и осмотрели все, что там было. И на этот раз им стало стыдно: кладовая была самая нищенская — несколько горстей муки да обглоданная баранья кость, несколько штук селедок на дне бочонка да на столе миска с молоком. Хлеба не было, ни одной лепешки плоского хлеба. А во дворе были маленькие дети; чем же они питались?

— Вот, — сказала Хозея и подала ковшик, — выпейте молока!

Теодор схватил ковш и стал пить, он передал ковш другому, и другой тоже пил.

Но человек из Флатена, который, может быть, особенно нуждался в подкреплении, попросил, чтобы ему налили его порцию в бутылку. Когда бутылку наполнили, он схватил вдруг руку Хозеи, бессильный вымолвить слово от душивших его слез, и вышел из кладовой. Он отделился от всех остальных и побежал: он спешил домой.

И вот они опять очутились на дороге с лопатами и топорами в руках. Становилось уже совсем светло, было около шести часов.

Их поход на Новоселок окончился ничем, или почти что ничем — каплей молока, выпитой тут же, на месте. Они глубоко пали духом от истощения и уныния.

Дойдя до лавки, они остановились. На дворе было довольно людно. Иоаким стоял и разговаривал с владельцем невода — Габриэльсеном; три женщины стояли тесной кучкой, посинев от холода и пряча под передниками руки; директор банка Ролансен ходил не спеша взад и вперед и казался озабоченным. А в дверях горницы стоял Эдварт, большой и грузный, и смотрел на собравшихся; рядом с ним изредка появлялась Паулина и снова исчезала внутри дома.

Иоаким сделал вид, что он крайне изумлен приходом стольких людей, и сказал, обращаясь к владельцу невода Габриэльсену:

— В чем дело? Двое, шесть и четыре будет десять... Тридцать человек, удивительно!

Люди поклонились.

— Да вас тут целый отряд, — дружелюбно сказал Иоаким.

Никто не ответил. Тут подоспел Теодор:

— Мы были в Новоселке и искали там съестного.

— Ну что ж, нашли?

— Нет. Но каждому из нас дали немного молока. Из дверей послышался резкий голос Паулины:

— Так вы были в Новоселке и искали съестного? А теперь хотите поискать здесь? Только здесь вы ничего не найдете.

И о а к и м. А ты тоже тут, Николай?

Николай отвечал, как выученный урок: он ведет собачью жизнь, он не знает, что с ним будет дальше, никогда раньше он не был грабителем. И вот он пошел со всеми в Новоселок, чтобы поглядеть, не найдется ли там две-три картошины или немного сушеной рыбы. Он не видел, кто из парней взломал дверь погреба, никто не безобразничал, не кричал, они не разбудили детей, не лазили в хлев и не взяли ни одной скотины.

— Что же сказал Эзра? — спросил Иоаким.

— А что он мог сказать, как не настаивать на своем праве? Меня это ничуть не удивляет. Мы думали, что у него полным-полно снеди от нечистой силы, но оказывается, что это не так: мы, грешные люди, остались в дураках. Что нам делать, Иоаким?

Иоаким-староста качает головой и отвечает:

— Да, плохо быть поленцем теперь!

— Ах, Господи! Сил нет терпеть дольше, мы гложем щепки, мы забыли уж, какой вкус у еды. Остается только лечь в могилу.

Но тут один из мужиков пробирается вперед и объявляет, что он более не намерен слушать бабью болтовню: не за тем пришел он сюда. И с этими словами он подходит к двери лавки, сует под нее лопату и начинает ломать, еще раз сует и опять ломает. Крепкая дверь, чертовски ловко обшита железом, здоровенная дверь, прочные железные петли, совсем новые, доски в два вершка толщины.

— Давайте сюда топор! — кричит парень.

Удары и стук разносятся по всему двору. Паулина хватает Эдварта за руку и хочет выдвинуть его вперед; он как будто обдумывает что-то и осматривается кругом.

— Иоаким! — кричит она.

Но Иоаким не отвечает. Иоаким, чья вспыльчивость была всем хорошо известна, на этот раз медлит; он, как и старший брат, стоит тихо, он бледен, но улыбается.

— К чему весь этот труд, Кристофер? — спрашивает он спокойно. — Дверь ведь открыта.

— Разве открыта? — в свою очередь спрашивает Кристофер; пробует ручку двери: дверь отворяется.

Эдварт был мужчина, но он хладнокровно отнесся к происшествию.

— Все равно они не найдут ничего съестного, — сказал он.

— Съестного? Какое там съестное!

Иоаким кричит:

— Николай, ты последний. Что же ты не входишь?

— Незачем, — отвечает Николай, — раз вы говорите, что там нет ничего съестного.

— В таком случае, что же ты не идешь домой? — сердито спрашивает Паулина.

Н и к о л а й. Да, отчего я не иду домой? Но это не так-то просто. Они смотрят на меня, когда я вхожу. Они это делают каждый раз. Смотрят, нет ли у меня картошки или еще чего-нибудь в кармане. Так и глядят на меня. Нет ли у тебя двух-трех картошин, Иоаким?

— Пожалуй, найдется.

И оба мужчины идут к погребу...

Лавку продолжали обшаривать. В дверях показывается человек, он держит в руках лакричную палочку. Это Кристофер.

— Вот, Паулина, я беру эту палочку при тебе, — говорит он. — Я не хочу красть.

— А что это с твоим носом? — спрашивает Паулина.

— Я не знаю, чтобы было что-нибудь особенное с моим носом.

— Он у тебя здорово вздулся. Говорят, тебе порядком досталось в последний раз, когда ты воровал овец.

— А не будет ли у тебя капельки молока, Паулина? — не стесняясь, спрашивает Теодор.

— Как же, есть! — отвечает она. — Можешь сказать Рагне, чтобы она пришла за ним.

Т е о д о р. Я отнесу ей сам.

— Нет, ты выпьешь его по дороге.

— Да, но Рагна лежит.

— Она больна?

— Да, она совсем плоха. Она, кажется, надолго слегла.

— Тогда я пошлю ей молока, — сказала Паулина. — Не правда ли, Эдварт, ты охотно отнесешь ей небольшой жбанчик?

— Ну, нет! — закричал Теодор, неожиданно разгорячась. — Нашла кого послать к женщине, лежащей в постели! Никто не засмеялся. Эдварт, тот даже не улыбнулся.

— Так, значит, даже капли молока не добьешься от этих людей! — раздражается вдруг Кристофер. — А вы, бабы, чего глядите? Отчего не пойдете в хлев и не подоите коров?

П а у л и н а. Коровы уже подоены.

— Вы, конечно, найдете в хлеву какое-нибудь ведро или подойник, — продолжает Кристофер, словно отдавая приказания.

Когда три женщины зашевелились и как будто стали совещаться, Паулина пришла в ярость и закричала:

— Только посмейте! Я доила коров утром, в семь часов, а вы хотите беспокоить их опять!

Одна из женщин спрашивает:

— В таком случае, дорогая Паулина, ты не откажешься дать нашим детям капельку утреннего молока?

— Нет, — отвечает Паулина, — не откажусь. Сходите домой за кринками!

— Сходите да сходите! — вмешивается Кристофер. Он говорит нелепость, но ему кажется, что у него есть какие-то основания для нее. — Сходите да сходите! Словно мы собаки у дверей нашего старосты.

Вмешивается Иоаким, он шепчет что-то на ухо старшему брату, а потом громко и примирительно говорит:

— Налей им молока в бутылки, Паулина! Ведь у нас много пустых бутылок.

— Да, дайте нам молока в бутылки, — раздается в ответ со стороны женщин...

Кристофер снова обрел свое мужество и сказал:

— А любопытно бы знать, дадут бабам по полной бутылке, или же они пойдут домой только с половинкой? Паулине ведь нельзя доверять.

Эдварт, который хотел было уйти, круто повернулся к нему:

— А разве Паулина должна тебе сколько-нибудь молока?

Кристофер неохотно пробормотал:

— Я даже не желаю отвечать на это!

Эдварт подошел к нему вплотную; его опять обуял гнев, лицо побледнело, губы дрожали, он сказал:

— Я спрашиваю тебя, должна ли Паулина тебе сколько-нибудь молока?

— Нет, — отвечал Кристофер и опять потерял всякое мужество.

Но Кристоферу тяжело было отступать: вокруг стояло столько народа, и все слыхали его слова. Да у Кристофера и не было такой привычки — сдаваться по первому слову; это был отчаянный малый, много претерпевший на своем веку. Теперь он был уничтожен, он терпел лишения более долгое время, чем Эдварт, который в сущности еще не голодал. Кристофер не был больше героем.

— Нет, Паулина не должна мне никакого молока, ни в коем случае, — сказал он. — Мне и в голову не приходило говорить что-нибудь подобное. Тебе нечего было и спрашивать.

Вдруг показался директор банка Ролансен, он почти бежал. Все время он держался в стороне, теперь же он спешит, он бледен и взволнован.

— Они вывели корову из хлева, — докладывает он.

— Что такое? Кто вывел?

— Они взяли корову и увели ее. Я сам видел!

Паулина бежит к хлеву, исчезает на мгновение, возвращается обратно, кричит и всплескивает руками:

— Быка! Они увели быка!..

Сейчас май, светлые ночи и солнце, зеленая трава и желтые лютики, шелестящая листва и пение птиц, подножный корм на лугу для отощавшего за зиму скота.

В Полене почти не оставалось скота. У Паулины в лавке все еще висели на стене различные колокольчики, которые покупали в прежнее время, когда был еще скот в Полене. Теперь только у Иоакима-старосты оставалось несколько коров да в Новоселке у Эзры и Хозеи было порядочное стадо, но в самом Полене стало совсем пустынно. Было так тяжело и странно на душе: в лугах зеленела трава, но пастбище было пусто. На всем протяжении до Внешнего Полена, где прежде раздавался звон колокольчиков, теперь ни звука. Нет, птицы не пели уж больше, потому что птицы следуют за стадом и сливают свое пение с переливами колокольчиков; теперь они улетели в другие места.

Для Эдварта, бродившего там по воскресеньям, это — большое лишение. Он посидит немного у пяти осин и опять немного побродит. Тишина вызывает в нем такое ощущение, будто ему заложило уши, или будто он забыл что-то, или будто остановились часы. Так странно и пустынно, покинутый край.