Русский язык между
«лесом» и «степью»

А.В. ПОЛОНСКИЙ
профессор кафедры языка и стиля массовых коммуникаций
факультета журналистики
Белгородского государственного университета
г. Белгород

В 20-х годах XX в. работами П.Н. Савицкого, Н.С. Трубецкого, Г.В. Флоровского, Г.В. Вернадского и некоторых других представителей русской интеллигенции, оказавшихся после 1917 г. в вынужденной эмиграции, была инициирована историософская идея, получившая название евразийства. Основоположники евразийства выделяли некий Срединный материк, или Евразию, которую рассматривали не как географическое понятие, соединяющее в себе две разных части света, а как особый мир, обладающий собственными духовными, этнокультурными, географическими и геополитиче-скими признаками. Совокупность этих признаков предопределила исторический путь народов, проживающих на данной территории.

Согласно концепции евразийцев, русские не принадлежат ни к народам Европы, ни к народам Азии, а представляют собой самобытную этническую общность, обнаруживающую все необходимые признаки, чтобы именоваться евразийской. «Культура России, — говорится в манифесте евразийства, — не есть культура европейская, ни одна из азиатских, ни сумма или механическое сочетание из элементов той или других. Ее надо противопоставить культурам Европы и Азии как срединную, евразийскую культуру».

Русская история представлялась евразийцам как непрерывная борьба двух ведущих принципов — леса и степи, то есть борьба между оседлыми славянскими племенами лесной зоны и туранскими (урало-алтайскими) кочевниками. В свою очередь, в формировании русской государственности, по утверждению евразийцев, необходимо видеть два источника: с одной стороны, византийский, с другой — туранский. Г.В. Вернадский в работе «Начертание русской истории» поясняет: «Монгольское наследство облегчило русскому народу создание плоти евразийского государства. Византийское наследство вооружило русский народ для создания мировой державы строем идей». Причем ключевую роль в формировании русской государственности, по мнению евразийцев, сыграла степь.

Участие в полемике относительно фундаментальных положений евразийства не входит в мою задачу, я хотел бы только обратить внимание на то, как в языке отразились особенности освоения географического пространства русским человеком и его представления о собственной государственности. Как известно, языковое кодирование носит этнокультурный характер, поэтому каждый язык представляет собой результат уникального опыта постижения мира и ценностного к нему отношения. Выделенные сознанием человека фрагменты, благодаря их особой значимости, становятся носителями социального смысла, который находит свое воплощение и в языке.

Этнокультура не безразлична к географическому ландшафту, в условиях которого человек живет и на познание которого направлена его деятельность. Каждое «место, регион, страна, — как отмечает Д.Н. Замятин, — имеет свой геокультурный и одновременно образно-географический потенциал». Географиче-ские образы, отражающие значимые для человека аспекты его бытия, фиксируются в ментальном языке и обретают свое имя в слове.

По словам В.О. Ключевского, на историю русского народа значительное влияние оказало его место проживания, а именно равнина, подразделяющаяся на две специфические зоны, «две ботанические полосы», северную и южную, лесную и степную. Следовательно, становление лингвокультурного сознания русского человека не могло быть не связано с важнейшими культурно-географическими доминантами леса и степи. Кстати, символы леса и степи, такие, например, как древо и ковылiе, часто встречаются в «Слове о полку Игореве».

Для русского человека представление о лесе носило символический смысл, связанный как с враждебностью природы, так и с родным домом. «Диалектика жизни, — пишет В.В. Колесов, — в том и состояла, что, страшась и погибая от ужаса, славянин входил в свой лес и покорял его, примеряя к себе все, что нужно, что в деле сгодится, без чего не прожить — и плуг, и посох, и струг».

Лес фигурирует в русских народных сказках, сказаниях и былинах. Он постоянно присутствует в жизни русских сказочных и былинных героев, выступая в разных функциях: то в качестве мерила их силы, то в качестве сопереживающего героя.

Едет русский могучий Святогор-богатырь;
Святогоров конь да будто лютый зверь,
У богатыря плечи да во косу сажень,
Он и едет во поле, потешается:
Он бросает палицу булатную,
Выше лесушки бросает да стоячего...

Уж как свищет Соловей да по-соловьему,
Как кричит злодей-разбойник по-звериному —
Тут все травушки-муравы заплетаются,
А лазоревы цветки все осыпаются,
Темны лесушки к земле все приклоняются.
А что есть людей — то все мертвы лежат!

От своих далеких предков русские унаследовали и особое ощущение степи, которая была для них и домом, и вызовом, и настоящим испытанием. Вот как исповедуется один из героев Н.С. Лескова.

«Как усну, а лиман рокочет, а со степи теплый ветер на меня несет так, точно с ним что-то плывет на меня чародейское, и нападает страшное мечтание: вижу какие-то степи, коней. И все меня будто кто-то зовет и куда-то манит: слышу, даже имя кричит: “Иван! Иван! Иди, брат Иван!” Встрепенешься, инда вздрогнешь и плюнешь: тьфу, пропасти на вас нет, чего вы меня вскликались! Оглянешься кругом: тоска... Ух, как скучно! пустынь, солнце да лиман, и опять заснешь, а оно, это течение с поветрием, опять в душу лезет и кричит: “Иван! Пойдем, брат Иван!”».

Образы леса и степи, как ключевые культурологические константы русского самосознания, как символы русской ментальности, легли в основу интерпретации русскими собственной государственности, представленной в лексемах¹ держава и страна. Для выявления этнокультурного компонента значения этих лексем обратимся к их внутренней форме, которая позволит увидеть, как содержание мысли, говоря словами А.А. Потебни, представлено сознанию, а также обратимся к сопрягаемым с ними понятиям.

Лексема держава известна с XI в., первоначально в значении «верховная власть», «основание», «основа» и «сила», позднее, в XII—XIII вв., появляются значения «управление» и «государство». Внутренняя форма лексемы связана с семантикой глагола держать.

Лексема дерево первоначально имела значение «то, что обдирается или выдирается». Хеттская лексема taru со значением «лес» и галльская dervo «дубовый лес» обнаруживают функцию дерева как символа леса, то есть пространства, покрытого деревьями. При этом деревом первоначально именовался дуб, а не любое дерево. Известно, что в русской культуре дуб — символическое дерево, сопряженное со многими смыслами, среди которых — здоровье, сила и мужественность.

Здоровый означает «из хорошего дерева», крепкий и сильный, как дуб, ср.: держись за дубок: дубок в землю глубок. Дуб как символ мужественности присутствует, например, в традиции, дошедшей в некоторых областях и до наших дней, дарить мужчинам расписанные яйца с изображением дуба, а мальчикам — с изображением дубовых листьев (ср. также: дал Бог сыночка, дал и дубочка).

С символикой дерева связано и такое понятие, зафиксированное русскими лексемами, как дерзый или дерзкий, в первоначальном значении «смелый», «решительный», «непокорный», и дерзать — «собраться силами», «мужать», «быть крепким, сильным, храбрым».

Обратим внимание также на этимологическое значение лексемы древний — «стародавний», «старейший», «вечный», связанное с деревом. Этимологический анализ данных лексем свидетельствует об их принадлежности к одному корневому гнезду *deru-, *dr(e)u. В сочленении смыслов древний и дерево проявляется языческая ментальность русича, именно с лесом связывающего древность своего рода, свое происхождение.

По всей вероятности, к этому же «смысловому гнезду» следует отнести лексему дорога в значении «продранное в лесу пространство» или «расчищенное от деревьев место», а также собственно русскую лексему деревня, известную с XIV в. в значении «земля», «пашня», а затем «крестьянский двор» и «селение».

Деревня — место, очищенное от деревьев, то есть подготовленное для совместной жизни, место, имеющее границы.

Лексема друг восходит к индоевропейской базе *dh(e)reugh- со значением «поддерживать», выступающей также в лексеме дружина (ср.: латышское draugs — «друг»).

Следовательно, дружина как «отряд друзей», то есть людей, объединенных понятием друг, выполняет функцию защиты родных рубежей — места в лесу, подготовленного для совместной жизни, места, где «пахнет русским духом».

Где это место?

В древнем тексте одного из арабских писателей есть интересное наблюдение: «Что касается до Русии, то находится она на острове, окруженном озером. Остров этот, на котором живут они [русь], занимает пространство трех дней пути; покрыт он лесами и болотами...» Указать точнее место этого «острова» пока что не представляется возможным, однако в тексте подчеркнута главная для нас составляющая его географического образа — лес.

Старославянская лексема страна вошла в русский речевой обиход в XII в., отразив многочисленные смысловые переплетения с землей и обозначив, в отличие от земли (а также, добавим, от деревни и державы), не место — осознаваемое, «объятное» и родное, а лишь «пространство», населенное людьми.

К концу XIII в. стало общепринятым восприятие страны как «чужой стороны», противопоставленной родной земле. Новые земли, находящиеся вне Руси, именовались странными или сторонними, то есть «чужими». Отсюда и странник первоначально не просто чужой, все-таки распознаваемый, а странный — непонятный, следовательно, опасный, вызывающий недоверие и страх.

Лексема страна этимологически связана с лексемами простор, пространство и распростертый, восходящими к индоевропейскому корню *ster-, *stor-.

Внутренняя форма слова страна обнаруживает связь с семантикой степи как ровного и лишенного деревьев (безлесного) пространства — пространства, которое тянется, простирается в бесконечность. Как кажется, уместно этимологически интерпретировать слово степь в его соотнесении со значениями «тянуться» и «простираться», представленными в индоевропейском корне *(s)tep-. Можно предположить, что к этому же корню *(s)tep-, *(s)teb- восходит и стопа в значении «ступня», «нижняя часть ноги», а также «шаг» и «след».

Следовательно, страна как государство обозначала скорее чужой мир — мир, противопоставленный лесу, то есть мир степи, к которому первоначально русский человек относился с обоснованным опасением; однако постепенно, в результате взаимодействия леса и степи, изменилось и отношение к степному миру. Как отмечает В.В. Колесов, начиная уже с XI в. постепенно развивается и новое отношение к странному. Христианами странники начинают восприниматься уже не с опаской, не как чужие и неведомые, а как люди, спасающие таким образом свою душу. Странный мир, оставаясь собою, оценивается как другой, то есть хотя и не свой, «первый», но «вполне сходный», понятный (другой и друг — родственные слова), а потому не враждебный, ср.: потужи о себе, а там и о других.

Таким образом, лексемы держава и страна отражают процесс формирования русского этноязыкового сознания в культурном пространстве «между лесом и степью», как между исконно своим и приобретенным. Об этом, кстати, свидетельствуют и слова Даниила Заточника: «Дубъ крпокъ множествомъ корениа; тако и градъ нашъ твоею [князя. — А.П.] дръжавою... ты, княже, многими людми честенъ и славенъ по всмъ странамъ».

Данный вывод согласуется с той частью евразийской концепции, в которой утверждается наличие в русской государственности двух противопоставленных друг другу источников, один из которых связан с геокультурологической константой леса, ассоциируемого со своим миром, собственно славянским и русским, а другой — с константой степи, ассоциируемой с изначально чужим, но приобретенным миром.

¹ Лексема — единица лексического уровня языка, слово во всех его смысловых значениях и грамматических формах. Знак * перед приводимыми корнями означает, что в современном языке они не существуют. — Прим. ред.

По статье в Независимом научном журнале
«Вестник Евразии». 2006 г., № 1